Исмаиль Кадарэ - Генерал армии мертвых
— Так иногда случается в жизни, — продолжал генерал-лейтенант. — Именно тогда, когда не ждешь, вдруг раз — и появляется какая-то безрассудная, сумасшедшая мечта, словно цветок вырастает на краю обрыва. Ну какое было дело мне, генералу чужой армии и уже старику, инвалиду, какое было дело мне, прибывшему сюда, чтобы собрать кости погибших солдат, моих соотечественников, до этой молодой албанки?
— Конечно, вам никакого дела до нее не было, — сказал генерал, — но мечтать, мечтать-то вы могли. Человек часто мечтает о недостижимом, особенно когда дело касается женщин. Прошлым летом на курорте…
— Иногда мне казалось, что это из-за нее, — прервал его генерал-лейтенант, — а иногда я и сам не мог понять, отчего мне тоскливо. Это, собственно говоря, не сама девушка волновала меня, а нечто другое, необъяснимое. Вы меня понимаете?
— Понимаю, — сказал генерал. — Очевидно, вас взволновала молодость, само олицетворение жизни. Мы столько времени бродили, как гиены, вынюхивая, где спряталась смерть, чтобы извлечь ее на свет божий. И совсем забыли, что такое красота.
— Пожалуй, вы правы. Человеку бывает нужно за что-то ухватиться, как утопающему. И я ухватился за образ этой девушки. — Генерал-лейтенант выдавил из себя улыбку, хотя, похоже, с большим трудом.
Тоже мне, герой-любовник, подумал генерал.
— Однажды ночью я пришел на албанскую свадьбу и решил потанцевать, — начал было рассказывать генерал, но генерал-лейтенант прервал его.
— Я, — и он ткнул себя рукой в грудь, — со своими седыми волосами, с ампутированной рукой, знаете, что я сделал, когда мы через месяц снова вернулись в этот город? Я пошел днем на стадион, как раз в то время, когда у них бывали тренировки. Стадион был закрыт, тем не менее я попросил разрешения зайти. Сторож открыл мне большие железные ворота и впустил меня. Стадион был пуст и мрачен, как никогда. Ямы уже закопали, но на земле все же остались следы, похожие на затянувшиеся раны. Я побродил возле трибун, там, где сидела эта девушка, и у меня стало ужасно тяжело на душе, и показалось в тот момент, что всю мою жизнь меня будут преследовать эти длинные, мокрые, изогнутые трибуны, эти пустые серые бетонные бесконечные трибуны, закручивающиеся вокруг меня. Вы меня слушаете?
— Слушаю, — сказал генерал.
Они выпили еще по рюмке.
Салют кончился, погасли огни, и большой парк напротив казался сплошной стеной мрака.
Они сидели молча, когда принесли телеграмму.
— Что это за телеграмма? — спросил генерал-лейтенант.
— Так, обычная телеграмма.
Генерал наполнил рюмки.
— Посылают телеграммы, думают, что с помощью телеграмм можно что-нибудь решить.
Генерал-лейтенант посмотрел на него устало и внимательно, хотел, видимо, что-то спросить, но вместо этого закурил.
— А знаете, что мне сказала старуха-албанка на свадьбе? — проговорил генерал. — «Ты пришел сюда смотреть, как мы женим наших сыновей, чтобы потом прийти убивать их».
— Жуткие слова.
— Вы говорите: жуткие слова. Если бы вы знали, что она сделала после этого! Впрочем, лучше вам и не знать.
— Пейте! — сказал генерал-лейтенант. — За ваше здоровье! Чтобы вы благополучно и в полном здравии вернулись на родину! Как я вам завидую.
— Спасибо!
Генерал чувствовал, что пьянеет.
Зал понемногу пустел, деревянные ступеньки, ведущие вниз, в таверну, скрипели реже, но музыка играла не переставая.
— А где ваш святой отец? — неожиданно спросил генерал-лейтенант.
— Не знаю, — ответил генерал. — Где-то шляется и, конечно, продолжает отвечать на телеграммы.
Тот удивленно посмотрел на него.
— Вы знаете, что у меня случилось в одном селе? — спросил генерал-лейтенант. — Почва была песчаная, сильно засоленная. И очень твердая, плохо поддавалась. Мы вскрыли могилы и обнаружили неразложившиеся трупы. Жуткое зрелище. Пришлось заказывать большие гробы, как для только что умерших.
— Интересно, — сказал генерал. — Со мной такого не случалось.
— Но это еще не все, — продолжал тот. — Вся краина, похоже, узнала об этом. Через несколько дней один крестьянин сочинил песню.
— Песню?
— Да, да, песню. Я записал слова. Они у меня там, наверху. Смысл примерно такой: тела наших врагов даже земля не принимает, или что-то в этом роде. Албанцы как будто на самом деле в это верят. Потому что они не знакомы с химией.
— Зато с войной знакомы.
— Это верно. Официант!
— Мы тоже как-то услышали песню и решили, что это — провокация, — сказал генерал. — Но песня оказалась старинной и к тому же про любовь.
— Вот как?
— В песне говорилось: «О, прекрасная Ханко, не ходи среди могил, твоя красота воскрешает мертвецов».
— Надо же, — удивился генерал-лейтенант.
— Мы по этому поводу даже ноту протеста написали.
Они долго еще разговаривали, но все время речь у них заходила о войне и кладбищах. К каждой нашей мысли прибита жестяная табличка, подумал генерал. Проржавевшая табличка с выцветшими буквами, которые с трудом можно прочитать. Табличка скрипит, когда дует ветер, а ветер дует не переставая, как в том ущелье, где все кресты и надгробья склонились к западу. Они спросили, почему все кресты наклонены в одну и ту же сторону, и крестьяне сказали им, что это из-за ветра, который всегда дует в этом направлении.
Зал почти совсем опустел, когда принесли еще одну телеграмму. Генерал взял ее из рук портье и вскрыл, не посмотрев даже, откуда она.
Не дочитав до конца, скомкал ее и бросил в пепельницу.
— Сегодня вечером вам приходят крайне таинственные телеграммы.
Генерал ему не ответил.
Генерал-лейтенант вздохнул.
— Я боюсь ночных телеграмм.
Музыка еще была слышна, но посетителей становилось все меньше.
— Который час? — спросил генерал.
— Скоро полночь.
Не стоит напиваться, подумал он. Уже поздно. А впрочем, рюмку-другую еще можно выпить.
Они выпили еще за что-то, генерал не понял толком за что. Не все ли равно, подумал он, за что мы пьем?
— Я хотел бы вас спросить, — сказал он, наклонившись к самому уху генерал-лейтенанта, — вы никогда не пили со священником?
— Со священником? Нет, пожалуй, не доводилось, но руку на отсечение дать не могу.
Генерал снова посмотрел на пустой рукав, глубоко засунутый в карман мундира.
У тебя только одна рука, подумал он, и ты ее должен беречь.
— Насколько я помню, нет, — повторил генерал-лейтенант.
Генерал покачал головой.
— Такова вот человеческая жизнь, — проговорил он задумчиво, — сегодня бредешь сквозь дождь, завтра пьешь со священником. Разве не так?
— Конечно.
— Нет, скажите, вы имеете что-то против?
— Как вы можете сомневаться?
— О, простите меня. Я слегка перебрал.
— Пожалуйста, пожалуйста.
— Хм.
Уставившись в пепельницу, генерал скорчил удивленную гримасу.
Глава двадцать пятая
— Уже за полночь, — сказал генерал, — похоже, они собираются закрывать.
— Да, наверное.
— Пошли в мой номер? — предложил генерал. — Посидим еще немного, поболтаем о всякой всячине. Я счастлив, что оказался в вашем обществе.
— Взаимно.
— Вы забыли бутылку.
— Извините.
— Если вы позволите, я полагаю, что нам нужно добавить.
— Конечно. Я в этом абсолютно убежден.
— Мы выполняем свой долг, и никто не имеет права вмешиваться в наши дела, — сказал генерал.
— Совершенно справедливо.
— А если он непьющий, это еще не значит, что я не могу запустить в него бутылкой коньяку, — сказал генерал.
— Совершенно справедливо! — сказал генерал-лейтенант. — У меня на этот счет вполне определенное мнение.
— Подержите, пожалуйста, минуточку!
— Извините!
— Пожалуйста!
Они поднимались по лестнице, спотыкаясь о ступеньки. У каждого в руке было по бутылке.
— Потише, — сказал генерал. — Албанцы рано ложатся.
— Дайте мне ключ, мне кажется, у вас дрожат руки.
— Главное — не шуметь.
— А мне нравится шум, — сказал генерал-лейтенант. — Тишина внушает мне ужас. Война эта была беззвучная, словно немой фильм. Лучше бы гремели пушки. Я выражаюсь как персонаж драмы?
— Тсс. Кто-то кашлянул.
— Дайте мне ключ. Да, война эта была беззвучная, война мертвых.
— Входите, прошу вас, — сказал генерал. — Садитесь. Я очень рад.
— Я просто счастлив.
Они уселись за стол друг против друга и переглянулись. Генерал наполнил рюмки.
— Мы две перелетные птицы, которые пьют фернет и коньяк, — прочувствованно сказал генерал-лейтенант.
Генерал кивнул. Потом они долго молчали.
— Мы разругались из-за мешка, — сказал генерал и нахмурился. — Я сбросил его в пропасть, — сказал он таким тоном, будто сообщал важную тайну.
