Андрей Матвеев - Жизнь с призраками
Этого я не помню, точнее, помню плохо, но ей не скажу.
Призраки утомляют, от них хочется сбежать, вот только как это сделать?
Другим я уже не стану, можно сменить имя и фамилию, место жительства, номера телефонов и тому подобное, но толку от этого никакого, я уже понял это, забравшись сегодня на вершину холма.
Разве что действительно начать строить все заново.
Я подошел к груде камней, ни ящерки, ни жуков давно уже здесь не видно, зато бабочки порхают стайкой, держась в полете одна за другой.
Это явно развалины когда-то стоящего дома. Чем он был, часовней или жилым помещением, того мне не скажет никто, но я начинаю растаскивать камни, грубо обтесанные, потемневшие от времени, хотя когда-то они были светлее, не белыми, конечно, пусть светло-серыми, как мелькнувшая перед глазами ящерица, но и не того мрачного оттенка, как сейчас.
На одном из камней заметна неразборчивая надпись. Еще светло, я вглядываюсь в нее, пытаясь понять, какого алфавита эти буквы, арабского, греческого или латынь?
Если здесь строить дом, то этот камень должен будет положен первым над дверью, чтобы, перед тем как переступить порог, ты смотрел на него и пытался понять, что за слово было выбито древним каменщиком много веков назад.
Оберег, защита, заклинание или молитва?
Солнце уходит с поляны, но перед тем, как тень накрыла ее, последний, случайный луч вдруг стер наслоения поздних времен и надпись открылась мне, будто была сделана лишь вчера.
Два слова, выбитые очень давно, mis gibi.
И я понимаю, что это было действительно здесь, неведомым мне путем я оказался там, куда и стремился. Все одно к одному, предчувствие, интуиция, озарение, как это ни называй, но я там, откуда пошло это слово, мюсгеби, что заключает в себе волшебный, во многом утраченный смысл, в котором поиски то ли счастья, то ли покоя. Состояние, что лишь иногда дает тебе чувство всей полноты жизни, для чего мы и были созданы некогда Богом.
Состояние мюсгеби, в поисках которого я и прилетел в эти края еще в самом начале сезона, который неумолимо подходит к концу.
Я не знаю, что будет дальше, может, я действительно поселюсь на этой поляне и начну отстраивать жилище, разрушенное временем, хотя ведь с меня взяли слово и его надо держать.
Иначе они меня не отпустят, ни мать, ни все остальные. И опять нагрянут эти душные сны, от которых некуда деться. Только вот стоит представить себе сумрачный город, с этими улицами, где так редко бывает солнце, забитый машинами, с серыми домами, которые хочется перекрасить в любой цвет, кроме черного, так становится невмоготу, комок подступает к горлу, и жалость становится единственным чувством, что поселяется в сердце.
— Сострадание, — слышу я слова матери, — тебе этого всегда не хватало!
Мне хочется ответить ей тем же, но я решаю промолчать. При жизни мы и так наговорили друг другу море гадостей, пора уже успокоиться, и потом, кто знает, как я в свое время почувствую себя в ее призрачном мире, а ведь я все равно окажусь там.
Поляна уже в густой тени, пора возвращаться.
На прощание я глажу ствол чинары, он все еще теплый, кажется, я чувствую, как по нему течет зеленая кровь.
Смех матери провожает меня, подталкивая в спину, и я вдруг понимаю, что больше не окажусь здесь никогда. Это ее поляна, и нам не надо больше встречаться, а волшебство этого места я найду и в другом. Ведь если ты хотя бы раз ощутил на себе, что это такое, состояние мюсгеби, то невольно будешь пытаться вернуться в него. Это сильнее наркотиков и алкоголя, разве что любовь в чем-то подобна ему, но лишь в чем-то. Мюсгеби не просто захватывает тебя, оно не разрушает, хотя кого-то не разрушает и любовь.
Несколько дней спустя я уже был в Стамбуле и ждал пересадки на рейс до города, притулившегося между старых, разрушенных гор в самом центре империи.
И понятия не имел, смогу ли вернуться.
25. Желтое лето
Свадьба Марины и Озтюрка была назначена на конец сентября, когда начиналось желтое лето.
Об этой поре мне рассказал Мамур.
Алтын Йаз, золотое лето… Бабье, индейское, у каждого народа свои названия, разве что есть разница в наступлении этой божественной паузы, когда затихающий перед моментом очередной маленькой смерти мир внезапно начинает сверкать своими лучшими гранями, давая возможность почувствовать, как оно это было, в Раю.
Дома этим дням предшествуют холод и ливни, лето погибает в августе, тогда же наступает и осень. И прочерк бабьих мгновений возможен лишь в сентябре, да и то если циклоны Атлантики сдадутся под натиском жаркого воздуха с азиатских равнин.
Весь конец августа я платил по счетам, ожидавшим меня в родном городе. Призрак матери перестал преследовать меня. Даже тогда, когда я пришел на ее могилу, она не возникла по своему обыкновению из воздуха и не стала бередить мое сердце звуками голоса, который больше я не услышу.
Хотя ждал этого и боялся. Мы ведь всегда боимся своих грехов.
И тогда, когда, сев в трамвай, я оказался в толпе безумных садоводов с мешками и рюкзаками и, уже выйдя на нужной остановке, войдя в лесок, зашагав по тропинке, мокрой после ночного дождя, усыпанной побуревшей за последние дни хвоей. Кладбищенские ворота были открыты, мраморные памятники по бокам центральной аллеи были безмолвны, но о чем им со мной говорить?
По идее, именно сейчас тучи должны бы развеяться, облака исчезнуть, и появится солнце. Но этого не произошло, небо давило, казалось, что вот-вот, снова пойдет дождь.
Я подошел к знакомой сосне, страхи мои окончательно улетучились. Когда смотришь на потемневший гранит с рядом букв и цифр, призраки замолкают, они теряют дар речи, видимо, понимают, что живых надо оставить в покое, раз они помнят о тех, кто ушел.
С кладбища меня выгнал опять начавшийся дождь. Я попрощался с матерью, с дедом и бабушкой, лежавшими вместе с ней, я попрощался с собой, тем, которого тоже давно уже нет на свете, и пошел по пустой аллее, мимо все тех же безмолвных изваяний черного мрамора, белого мрамора да серого гранита. Мокрый асфальт, усыпанный листьями и такой же, как и на тропинке, побуревшей сосновой хвоей. Мне хотелось желтого лета.
Не золотого, не бабьего, не индейского.
Именно желтого, когда воздух становится настолько прозрачен, что светится от солнца, приобретая странный оттенок не золота, а охры. Видимо, это можно объяснить тем, что ветра остались позади на временной шкале года, море застыло, отполированная, стеклянная поверхность отражается в небе, а небо, в свою очередь, в жемчужно-розовом море, и дающем в соединении с солнечными лучами этот волшебный желтый цвет.
Нырнуть поскорее в это бессмертие, оставив позади дорогу с угрюмого российского погоста, провожавшего меня вновь накрапывающим дождем.
Хотя еще не все завершено.
Прежде чем мы встретимся с Арнольдом в Стамбульском аэропорту и он сообщит мне о предстоящей свадьбе аниматорши и фотографа, точнее, если бы мы встретились с ним там и он рассказал бы мне об этом, я все равно должен был уладить еще кое-что.
В ежедневнике запись, я цитирую ее так, как есть. Увольнение. Сдача квартиры. Переправлять деньги через Влада. С первым пунктом проще всего, слишком долго отсутствуя летом, я сам спровоцировал начальника, мне было предложено уйти по собственному желанию, что я и сделал. Третий пункт тоже несложен, Влад человек ответственный, и ему это я могу поручить. Пункт же второй…
Квартиросъемщиков мне подобрали Аэропортовы. Смешная молодая пара, напомнившая мне нас с Лерой в молодости. Она работала у Клавы, он где-то и чем-то торговал. Они смотрели на мою берлогу, в глазах читался ужас, хотя как иначе, если это квартира, где так долго не чувствовалась женская рука. Зато хозяин уезжает и, может, вообще не вернется, так что это жилище надолго, можно все устраивать, как захочется, вот тут будет кровать, тут стол, тут компьютер, тут телевизор, а еще мы сделаем ремонт, как только вы уедете, так и начнем клеить обои, когда вы собираетесь?
К началу желтого лета, ждать осталось недолго, собирайте пока свои вещи, перед отъездом ключи передам.
Они ушли. За ними меня покинули Влад и Аэропортовы. Подкатила тоска. Я стоял у окна и смотрел на улицу, по мокрому асфальту шуршали шины, свет фонарей вырывал из темноты пожелтевшие деревья, видимо, к утру опять будет туман.
Не удержался и позвонил Лере. Впервые за много лет. Мне хотелось ее увидеть, не скрою. Голос в трубке был сонным и недовольным, она всегда терпеть не могла, когда ее будят.
— Ты с ума сошел?
— Ты помнишь? — спросил я ее.
Она повесила трубку. Отрезвляющий душ коротких гудков. Мне показалась, что, закончив разговор, она встала и пошла в ванную, шум воды, видимо, у нее осталась эта дурацкая привычка закрывать дверь на задвижку, будто увижу что-то, что не для моих глаз, это всегда смешило, вот только из какой это жизни? Позвонить снова и спросить?
