Андрей Матвеев - Жизнь с призраками
Танцовщиц приводят в шатер, музыканты играют.
Сулейман вспоминает, как госпитальеры уходили из Петрониума, прошедший день, уже ставший вчера, никак не может перейти в завтра. Девушки боятся приближаться близко с султану. Вообще-то негоже правителю всего правоверного мира предаваться такому постыдному зрелищу, как танец живота, но иногда это даже полезно, женское тело хоть и наделено всеми мыслимыми грехами, действует иногда, как шербет, освежает и расслабляет, пусть танцуют, только ни одну из них он не оставит сегодня в шатре.
Его мысли опять оказываются в замке. Там, на Родосе, после долгой осады, когда пролились реки крови и жар пламени чуть не подобрался к дворцу самого Великого магистра, Сулейман почувствовал гордость за деяние рук своих.
Тут же было что-то иное. Какая-то тайна, загадка. Великий магистр без раздумий отдал ему замок Святого Петра, понятно, что защищать его рыцари Госпиталя не могли, потеряв Родос, но неспокойно было на сердце у Победоносного. Дары хороши, кто же спорит, но это странное место еще даст знать о себе в веках, которым лишь предстоит наступить после того, как Аллах призовет его к себе.
Музыка стала утомлять.
Как и танцовщицы.
Захотелось спать, чухадар уже приготовил постель.
Сулейман прикрыл глаза, музыканты прекратили играть, черкешенка и цыганка застыли, будто их заколдовал иблис.
А потом они все исчезли из шатра, Победоносный на эту ночь выбрал сон.
Снился ему почему-то Старый дворец, тот самый, в котором он провел детство. И опять был мраморный бассейн, в котором плавали золотые рыбки, только были они не живыми, а теми, что он сделал сам, с бриллиантовыми глазами и жемчужинами под чешуйками. Сулейман пытался их кормить, но они говорили, что лепешкам предпочитают гяуров, а потом, вдруг выпрыгнув из воды, полетели туда, где когда-то его встретит Аллах.
У них оказались крылья, они были тоже золотыми, из тончайших пластинок, переливающихся на солнце, свет был столь нестерпим, что у него заболели глаза.
Он открыл их. В шатре было темно, но за плотной тканью и кожей пели птицы. Странно, обычно так они голосят лишь весной, а сейчас ведь еще начало девятьсот первого года хиджры, самый разгар зимы.
Сулейман взял золотой колокольчик, стоявший у изголовья, и позвонил.
Ему хотелось выйти туда, к птицам, убедиться, что завтра настало и опять ярко светит солнце, прогнав всех демонов ночи.
Ибтыктар, проскользнув беззвучно в шатер, подал тазик для умывания. Потом ему помогли одеться, и он вышел на улицу.
И сразу же ощутил тот самый запах, что вчера привел его сюда, сладкий, томительный, несущий в себе счастье. Будь его воля, он бы не стал ни с кем им делиться, сам бы вдыхал этот воздух, что драгоценнее золота и алмазов.
Дверь в часовню было открыта.
Сулейман подозвал бёлюкбаши и велел проверить, кто там.
Тот, придерживая рукой ножны, изогнутые по форме дамасского клинка, буквально влетел внутрь и почти сразу вышел, подталкивая в спину старика в одежде гяурского монаха.
— Тебя как зовут? — спросил Победоносный, поудобнее устраиваясь в походном кресле. Драгоман перевел эти слова владыки на столь грубый и непонятный язык, на котором общались неверные.
Монах был лыс, кожа на черепе просвечивала и была покрыта теми пятнами старости, что говорят о скором уходе на небеса. Если бы не этот запах, явно ниспосланный Аллахом, Сулейман бы и не подумал заговорить с ним, но он хотел понять, что за волшебство сделало здешний воздух таким.
Старик смотрел на султана, глаза его были прозрачными, как море в тихий-тихий день, и такого же светло-голубого, отливающего серебристым жемчугом оттенка.
Он что-то сказал. Драгоман замешкался. Пришлось сделать грозное выражение лица.
— Он говорит, что его зовут Эпископис, повелитель!
— Таких имен не бывает!
Драгоман зачастил на басурманском языке, а потом, опустив голову, обратился к султану.
— Он так стар, что не помнит своего настоящего имени. Просто это место называется Эпископи, на греческом языке это означает наблюдательный пункт, он здесь уже давно, раньше были и другие монахи, но сейчас все умерли, он следит за часовней и возносит в ней молитвы своему богу!
— Так он грек? — К грекам Сулейман был снисходительней, чем к латинянам. — Спроси его, почему тут так чудесно пахнет!
Драгоман опять зачастил.
Глаза монаха засияли, а потом он начал что-то долго говорить в ответ.
Лицо драгомана стало красным, это значило одно, он боялся переводить ответ.
Султан опять нахмурился. Драгоман должен переводить, даже если услышанное вызовет у Победоносного гнев и тому отрубят голову. Но скорее ее отрубят, если он будет молчать.
— Он хочет показать тебе этот запах, повелитель! — все так же, не поднимая головы, проговорил драгоман.
— Скажи ему, что я готов! — сказал Сулейман и встал с кресла.
Монах пошел впереди, несколько янычаров и драгоман сопровождали султана.
Птицы запели еще громче, Эпископис свернул на узкую тропинку, по которой можно было идти лишь друг за другом. Бёлюкбаши янычаров обогнал султана и взялся на всякий случай за рукоять сабли. Но Сулейман не чувствовал опасности, волны волшебного воздуха накатывали, ласкали его, нежили, как никогда это не делала ни одна из женщин его гарема. Он улыбался, счастье было где-то рядом, ему казалось, что так должен пахнуть воздух в том небесном саду, где когда-нибудь его встретит Аллах.
А потом тропинка кончилась, и они вышли к склону, на котором росли виноградные лозы.
Воздух сгустился, его можно было перебирать руками, как четки, никогда еще Сулейману не доводилось вдыхать такой божественный аромат.
Эпископис подошел к одной из лоз и погладил ее рукой. Несмотря на зиму, она вся была в темных гроздьях, от которых и шел этот завораживающий дух.
Он гладил гроздья и что-то говорил, говорил, непонятно, то ли им, то ли султану.
— Это все, что у него есть. — перевел драгоман. — Кроме его бога. Лишь этот виноградник остался у него в жизни да молитвы, что он возносит каждый день!
Сулейман Кануни, султан Сулейман Первый Великолепный, сорвав одну виноградину и поднеся ее к лицу, вдохнул ее пряный, терпкий, сладкий, кружащий голову запах.
— Мис гиби! — сказал он, не обращаясь ни к кому.
Но драгоман послушно перевел эти слова Эпископису.
— Как мускус, так сказал повелитель!
Перед тем как сесть на своего арабского жеребца, Победоносный вдруг подозвал писаря и продиктовал фирман, повелевавший с этого дня именовать место, известное как Эпископи, иначе. Чтобы сохранить в веках его волшебный дух, надлежит именовать это место Мисгиби. Продиктовано самим султаном и скреплено его печатью в следующий день после освобождения от гяуров замка Святого Петра и города, именуемого Петрониум, как и все окрестные земли ставших отныне частью его владений, а случилось это в самом начале девятьсот первого года хиджры.
Силяхдары, развернув желтое знамя, уже скрылись за поворотом. За ними шли янычары, алемдар нес зеленое знамя Пророка, трепетал на ветру и личный бунчук султана, нога которого никогда уже не ступит на эти холмы.
Эпископис, дождавшись, пока отряд Победоносного не скроется вдали, начал подрезать лозы. Птицы смолкли, для них стало жарко. Здесь, в холмах над морем, даже зимой выдавались очень теплые дни.
И ни бедный монах, ни повелитель великой империи так и не узнают, что с веками название Мисгиби изменится. Вместо двух «и» в нем появятся «ю» и «е», и лишь затем волнительное чудо Мюсгеби явится миру, наделив его способностью погружать в летаргический сон того волшебства, которое и есть не что иное, как состояние мюсгеби.
24. Состояние мюсгеби
Я хотел найти место, где некогда стояла часовня Эпискописа и был его виноградник. Но никто не мог даже приблизительно сказать, куда надо идти. Мамур, услышав вопрос, лишь пожал плечами, а Дениз со мной не разговаривала с того самого дня, когда я оставил ее одну у входа в дом. Женщина не прощает отказа, даже в собственное благо.
Она мне снилась. Это были совсем не те сны, в которых меня преследовала Лера. В тех всегда шел дождь, асфальт был усыпан желтыми, склизкими листьями. Низкое серое небо с продольными небрежными черными, мазками, сделанными грубой кистью. Да и все было таким же грубым, лица людей, всплывающих среди ночного миража, их громкие голоса. А главное, тяжесть, с которой приходилось передвигаться по тем улицам, будто бултыхаясь в питательном бульоне невнятно желтого цвета, чтобы ускользнуть от нее, хотя в действительности все было не так и не она была преследовательницей, гнался за ней я.
Всегда снится то, чего не было, ведь сны — это жизнь наоборот, злая Фата Моргана, делающая тебе укол прямо в сердце и выжидающая того момента, когда можно будет начать колдовство.
