Эндрю Уилсон - Любовь в отсутствие любви
Многие из тех, с кем ему доводилось обедать в Сити, сочли бы эту сумму смехотворной. Саймон никогда не обольщался на свой счет. Он, конечно, не Ротшильд. Но и ему есть чем гордиться. Во всяком случае, понятие «черный день» для Саймона имеет вовсе не тот смысл, который в него вкладывает большинство сограждан. Конечно, если продержаться еще лет пять-шесть, то можно было бы преумножить состояние раз в пять как минимум.
Отношения с Моникой еще ярче показали Саймону, что ему, в общем-то, повезло. Моника не гналась за его деньгами. Никто не знал, сколько ей оставил старина Эллисон, но то, что голодать Монике не придется, было очевидно. Деньги имеют чрезвычайную власть над теми, кто ими владеет, большую, чем могут предполагать люди безденежные. Все эти рассуждения Бартла о том, что «счастливы нищие…», приводили Саймона в бешенство. Легко так говорить, когда над тобой «не капает». Саймон до сих пор считал, что кусок семейного пирога в несчастные двадцать пять тысяч фунтов достался Бартлу незаслуженно. Он не сумел достойно распорядиться даже такой малостью. Деньги утекли сквозь пальцы как вода, не оставив даже воспоминаний. Ну, получил он деньги, и что? Как был оборванцем, так им и остался. У Бартла не было ничего, кроме нескольких жалких тряпок, которые и одеждой-то называть язык не поворачивается. Он жил на пособие и говорил, что чувствует себя свободным, явно не сознавая, что паразитирует на налогоплательщиках. А где бы он жил, если бы не Мадж? Саймон не верил в то, что Бартл «не от мира сего». Саймон не был рабом золотого тельца, но деньги дарили восхитительное чувство свободы, от которого не было причин отказываться. Разве плохо иметь возможность оплачивать жилье, образование детей, наряды жены и семейный отдых? И все-таки что-то его мучило. Познакомившись с Ричелдис, он решил, что Мадж «управляет» «Розен и Стармер» — в том смысле, что она владеет издательством и деньги у них есть. И был в шоке, когда узнал, что у Мадж нет ничего. Ничего…
Он порой ненавидел себя за то, что деньги имели для него такое огромное значение. Но его бесила необходимость то и дело подписывать чеки. Когда Ричелдис била машину или «брала рекордный вес» в «Вейтроуз»[65] (то есть тратила больше ста долларов за раз), или заказывала дорогие путевки, платил всегда он. Не заработав за всю жизнь ни пенни, она, тем не менее, унаследовала от матери привычку к мотовству, коей почему-то невероятно гордилась. Саймона же от этого бросало в дрожь.
Роман с Моникой на многое открыл ему глаза. Этой женщине был нужен он, неважно, с деньгами или без. (Правда, Саймон никогда не задумывался, как развивались бы их отношения, если бы не старик Эллисон.) Она ничего не требовала, кроме любви. Стоимость своих былых рискованных приключений — «охоты», как он это называл, на секретарш — он обычно подсчитывал. Ему нередко казалось, что дешевле было бы иметь дело с «девушками по вызову», но чувство собственного достоинства не позволяло ему опуститься так низко. Даже в отношениях с женой ему не раз становилось не по себе оттого, что он за все платит. Но с Моникой все обстояло иначе. В ней он нашел родственную душу. Оба сходились во мнении, что деньги — единственная вещь в мире, которая гарантирует личную свободу; без которой невозможно жить нормально. А для Ричелдис деньги существовали просто для того, чтобы на что-то их менять. Стоило ей обнаружить на своем текущем счету хоть двести фунтов, как она бросалась в «Питер Джонс»,[66] чтобы все разом потратить на очередные пододеяльники, сковородки, полотенца или садовые скамеечки. Она без разбору хватала все, что попадалось под руку. Казалось, ей нравился сам процесс приобретательства. Многие годы Саймон с неприязнью замечал ее жадность и стремление во всем себе потакать. Она меняла обои и плафоны так, как другие женщины меняют белье. И это его деньгами она сорила, явно не утруждая себя вопросом, откуда они берутся. Деньги Саймона не давали ему власти, они просто обеспечивали ему спокойствие. Он не смог бы стать владельцем «Дейли Мейл» или «внести значительный вклад» в фонд Консервативной партии. Но он никогда и не ставил себе такой цели. Ему было достаточно того, что он имеет. Деньги просто защищали его от возможных неприятностей, придавали уверенность в завтрашнем дне.
— Я ненавижу все, — сказал он Монике однажды в постели.
— Не реки и не горы, а политиков и многоэтажные гаражи. — Она понимала его с полуслова.
— Конечно, не горы. Кстати, а не съездить ли нам в горы? Можно покататься на лыжах. Говорят, ощущения непередаваемые. Выбирай: Верхняя Савойя или Овернь? Куда бы тебе хотелось? Не стесняйся.
— Мне очень бы хотелось, любимый. Я так устала отстаивать свою независимость, так устала быть сильной и хладнокровной, держать дистанцию между окружающим миром и собой. Я уже пятнадцать лет живу в Париже и почти только этим и занимаюсь.
Судьба предоставляла им шанс от всего этого убежать, во всяком случае, так им казалось в тот момент. Когда Саймона начинали одолевать мрачные мысли о том, способен ли он еще любить, подобное сходство убеждений радовало. Он и Моника видели смысл в одном и том же. И, помимо того, что она казалась ему красивой, у них абсолютно во всем совпадали взгляды. С Ричелдис у него такого никогда не было.
И вот уже три дня, как они не вместе. Моника настояла на том, что должна уехать; она считала, что теперь, когда Ричелдис вернулась в Сэндиленд, обманывать старую подругу было вдвойне бесчестно. Даже унизительно. Разумеется, рано или поздно Ричелдис все узнает, но, по мнению мисс Каннингем, это «рано или поздно» было неприемлемо. Они обязаны были сами сказать все Ричелдис. И до тех пор, пока Саймон это не сделает, Моника решила оставаться в Париже. Кроме того, несмотря на свою любовь к Саймону, она начала уставать от затворничества в мотеле. Ничто не может утолить тоску парижанина по воздуху и свету своего города; и Моника тосковала даже по его запаху, который она так любила; по серым прямым улицам; крошащейся штукатурке; облупленным старым ставням; неоклассическому великолепию фасадов; по веревкам, кошкам и цветочным горшкам во внутренних дворах: она привыкла ко всему этому бездушному, бессердечному блеску и в то же время убожеству французской столицы — и теперь ей всего этого не хватало. И она уехала, не зная, как объяснит свою отлучку Агафье Михайловне, и предоставив Саймону объясняться с Ричелдис.
Прикончен пирог, выпито бургундское вино. Саймон расплатился и вышел на морозный воздух. Уличный музыкант, ветеран войны, играл на губной гармошке мелодию «Вифлеем». Знакомые звуки, несмотря на плохое исполнение, напомнили Саймону обо всем, что было связано с приближающимися праздниками, — сумасшедшей беготне за покупками; упаковке и распаковке; неизбежном переедании; мучительном чувстве, будто заключен в тюрьму вместе с толпой людей, которые тебе вовсе не симпатичны; показном дружелюбии; и наконец, о Ричелдис, сияющей и улыбающейся, наслаждающейся каждым моментом всей этой ерунды.
Глядя на ее безмятежное лицо, Саймон думал о том, как легко было раньше заставить это лицо сморщиться и заплакать. Когда он, будучи дома, раздражался и сердился, это тут же выбивало Ричелдис из колеи. Как она отреагирует, когда он скажет, что ему до чертиков надоело с ней жить? Придется объяснить ей, что он ее не любит, никогда по-настоящему не любил и что он любит Монику… Потом он подумал о том, какую боль это причинит Ричелдис. Поговорить с ней предстояло вскоре, в какой-то момент рождественских праздников, при детях, которые увидят, как ей больно. И им тоже придется что-то объяснять.
Поскольку у Саймона не было ненависти к Ричелдис, а были, скорее, жалость и нежность, ему не хотелось начинать этот разговор. Иногда он думал, что лучше бы она умерла, ведь смерть — лучшее решение всех проблем. Если сбросить со счетов тупиковое утверждение, что жизнь любого человека священна, не является ли убийство очевидным способом разрешить все проблемы в его случае? Зачем истязать это невинное создание признаниями, которые обернутся для нее пыткой и унижением? С другой стороны, почему ей должно быть позволено мешать его счастью?
Он сел в такси. Он обещал встретить Ричелдис и поехать с ней вместе в психиатрическую больницу. Но сейчас он был до дрожи возбужден новой идеей. Он сделает так, что это будет выглядеть как авария… Или самоубийство. Столкнуть ее машину в реку? Это снимет некоторые проблемы. И избавит ее от страданий.
Глава 15
Готовясь к рождественской исповеди, Бартл сидел в церкви и пытался читать молитвослов при свете тусклой одинокой лампочки. Последний из псалмов в сегодняшней вечерней службе — о милосердии и справедливости, сто первый… «Я войду в мой дом с чистым сердцем. Рука моя да не протянется ко злу. Я ненавижу грех маловерия: да не допущено будет во мне это раздвоение…» Слова звучали в голове. Он сидел с закрытым уже молитвенником и медитировал, и грех неверности казался неотделимым от него: слабость веры в Бога; измена — пусть воображаемая — любимой женщине; измена своему призванию… Все это были очень разные вещи.
