Эндрю Круми - Мистер Ми
— Мне бы очень хотелось познакомиться с вашим мужем.
— Если вам не лень подождать, то, может, и познакомитесь.
Странно все-таки: переписчик считает, что люди были бы более счастливы, если бы не было книг. Размышляя об этом, Минар с трудом преодолевал последний и самый крутой участок дороги — впереди уже виднелся большой дом, стоявший на холме посреди огороженного высокой стеной сада. Мешок к тому времени натер Минару плечи, а женщина шла себе как ни в чем не бывало и опять мурлыкала песенку.
Они подошли к деревянной двери в стене. Женщина открыла дверь, и Минар увидел в стороне от особняка узкий двухэтажный домик с маленькими окнами и оштукатуренными, но некрашеными стенами — явно жилище простого человека. Он пошел за женщиной к домику. Входная дверь открывалась в неказистую кухню. Минар сбросил мешок на каменный пол, а его спутница несколько раз громко крикнула:
— Есть кто дома?
Никто не ответил — в доме никого не было.
— Я сварю вкусный суп из этой моркови, — гордо сообщила она, вытаскивая из мешка несколько морковок. — И если муж, как всегда, задержится, накормлю этим супом вас.
Что ж, Минар ничего не имел против. Сытный обед в обители уже остался в прошлом, а для Минара сама возможность проголодаться была равноценна чувству голода.
Потом женщина сказала:
— Погляжу-ка я в саду — может, он там работает?
— В саду? Но я там никого не видел.
Женщина покачала головой:
— Я не то имею в виду. Пойдемте, я вам покажу.
Она вышла с Минаром наружу (а он только было начал предвкушать обед) и повела его по узкой дорожке вдоль каменной стены в дальний угол сада, где стоял небольшой павильон с тремя стенами и высокой крышей из красной черепицы, придававшей ему сходство с пагодой. С фасада павильон, раньше, видимо, открытый всем ветрам, был застеклен и напоминал теплицу с нежными растениями. Минар со своей новой знакомой поднялись на невысокое крыльцо и увидели через стекло, что внутри никого нет. На заваленном бумагами столе стояла открытая чернильница и лежало перо. Вокруг на полу валялись груды бумаг. Хозяин как будто решил сделать перерыв после долгой и трудной работы, к которой собирался вскоре вернуться. Этот мир, казалось, не мог иметь ничего общего с женщиной, а та тем временем открыла стеклянную дверь.
— Хотите посмотреть, чем он занимался? — спросила она Минара. — Заходите. Когда светит солнце, тут бывает очень душно.
Минар вошел и сел за стол переписчика. Он сразу же отметил прекрасный вид, открывавшийся человеку, сидящему в этом кресле: луга за садом, а вдали — Париж, отмеченный крошечными шпилями и вьющимися ниточками черного дыма; на минуту Минару показалось, что все его заботы остались в том далеком городе и что суровая рука правосудия никогда не достанет его здесь.
Минар посмотрел на аккуратно сложенную, перевязанную ленточкой стопку бумаг, лежавшую посередине стола. На первой странице было написано: «Избранные письма от Юлии к Сент-Пре, специально отобранные для госпожи герцогини Жан-Жаком Руссо».
Отсутствующий хозяин павильона нашел себе замечательную работу, переписывая труд мастера для высокопоставленных покровителей. И это, по-видимому, оригинал автора! Повернувшись к женщине, которая прибирала полку, Минар спросил:
— Вы его здесь когда-нибудь видели?
— Кого?
— Господина Руссо.
Она удивленно посмотрела на него, потом рассмеялась.
— Отличная шутка! Видела ли я его? Может, раза два или три — чаще всего его здесь нет.
— А он с вами разговаривал?
Она все еще улыбалась.
— Ну да — то попросит принести трубку, то помассировать шею. У моего мужа мысли обычно заняты другим.
— Я не о вашем муже говорю, а о господине Руссо… — И тут до его сознания наконец дошла невероятная правда. — Вы хотите сказать, что этот дом — его, и в этой комнате работает он, и эти бумага тоже его. А вы его жена?.. Вы?
Она гордо сжала губы.
— Я его служанка и спутница жизни.
Минар все еще не мог поверить.
— Но вы же сказали, что ваш муж — переписчик.
— Так оно и есть, — ответила она. — Этим он зарабатывает на жизнь. Переписывает ноты. Видите? — Она показала на груду бумаг, лежавшую у стены, и Минар убедился, что это ноты.
Он был изумлен.
— Но Руссо не скромный переписчик, он писатель. Самый знаменитый писатель на свете!
Женщина пожала плечами.
— Он не очень любит книги. Но каждому человеку нужно какое-нибудь увлечение, чтобы он держался подальше от греха.
Минар радостно засмеялся.
— Как мне хочется с ним познакомиться! Нынче утром мы говорили о нем с отцом Бертье, и тот обещал меня с ним познакомить.
— Вы друг отца Бертье? Странно, он тоже был тут сегодня утром. Если Жан-Жак вернется раньше петушиного крика, он будет рад узнать, что хотел ему сообщить отец Бертье. Пошли, однако, отсюда. Господин не любит, чтобы я приводила гостей в эту комнату, а все обязательно хотят увидеть именно ее. С чего бы?
Минар к тому времени несколько привык к наивности этой женщины, хотя она и не потеряла способности его удивлять.
— Они приходят посмотреть на стол, за которым появилась на свет Юлия.
Женщина нахмурилась.
— Я многое могла бы порассказать об этой потаскушке, но пожалею ваши уши. Мне пора идти готовить обед. Не задерживайтесь здесь чересчур долго и, пожалуйста, ничего не перекладывайте с места на место.
С этими словами она ушла, оставив Минара сидеть за столом великого человека. Он осторожно, словно святыню, поднял со стола отрывки из «Юлии», полистал и обнаружил, что внизу лежит еще одна работа, также перевязанная ленточкой. На первой странице были непонятные слова — «Общественный договор» и подпись: Жан-Жак Руссо, гражданин Женевы. Подумать только, что, не считая самого Руссо, он, Минар, первый видит эту новую работу! Минар встал с кресла, чувствуя, что эта комната пронизана огромной силой и сами ее стены излучают гениальность. Он почти боялся что-нибудь трогать, но не удержался и сел на корточки, чтобы посмотреть на лежавшую на полу груду нот, которые переписывал Руссо. Он взял в руки несколько страничек, пытаясь разгадать вдохновение, заключенное в каждом крошечном значке, принадлежавшем перу отсутствующего гения.
И тут заметил нечто странное.
Среди нот лежали листки, написанные другой рукой, листки, смятые и потом расправленные, листки, спрятанные среди частей кантаты. Минар вытащил листки и довольно быстро узнал текст, излагающий непонятные доказательства несуществования Вселенной. В руках у него были те самые листки, которые он взял с собой два дня назад, чтобы почитать, дожидаясь закрытия рынка, те самые листки, которые он забыл в комнате Жаклин. Их, конечно, украл неизвестный, задушивший бедную девушку; и сейчас они оказались в рабочем кабинете Жан-Жака Руссо!
Минар услышал вдали женский голос:
— Жан-Жак! Наконец-то ты пришел!
Почти не сознавая, что делает, Минар затолкал опасные страницы за пазуху, быстро вышел, затворил за собой стеклянную дверь, спрыгнул с крыльца и пошел до дорожке, надеясь, что Руссо его не увидел. Приблизившись к домику сзади, он услышал разговор:
— Тут тебя ждет один человек. Он хочет с тобой познакомиться. Я показала ему сад.
— Надеюсь, ты не пустила его в мой кабинет, Тереза?
— Нет-нет! Ты же знаешь, что я никогда этого не делаю. Он друг отца Бертье и говорит, что тот послал его к тебе сообщить какие-то новости.
— В таком случае мне лучше с ним увидеться. Как его зовут?
— Кажется, Минар, но в деревне говорят, что это не настоящее его имя.
Когда Минар вышел из-за угла дома, Жан-Жак, стоявший около собственной двери, держа под мышкой трость, повернулся к нему, но ничего не сказал, только внимательно посмотрел, ожидая, пока Минар, у которого вдруг пересохло во рту, объяснит, что ему нужно.
Глава 9
Очень крупный поэт однажды сказал, что мир был бы счастливее, если бы мы выбирали своих политических лидеров не за их обещания, а на основании того, насколько они начитанны. Говорят, что литература облагораживает; если бы только нам удалось заставить юных преступников сесть и прочитать «Миддлмарч» Джордж Элиот, все наши социальные проблемы были бы разрешены. Так по крайней мере думали бесчисленные поколения школьных учителей, чья карьера закончилась нервным срывом под градом летящих в них точилок. Многочисленные рассказы о комендантах концентрационных лагерей, которые любили цитировать Гете, должны были бы, кажется, навсегда опровергнуть этот миф. Эйхман на суде цитировал Канта; но наивное представление, что искусство способно изменить мир, представление, которое со страстной убежденностью отстаивают сами художники, с каждым поколением, как неистребимый сорняк, разрастается снова. Что ж, видно, художникам необходимо чувствовать себя полезными членами общества.
Руссо думал иначе. С его точки зрения, книги развращают, а их авторы достойны презрения. Он не всегда так думал: ребенком он любил читать с отцом Плутарха и в своей «Исповеди» описывает, как брал с собой в лес книги, которые часто там терял и находил только несколько недель или месяцев спустя, истлевшие и заросшие травой. Его нелюбовь к книгам нарастала постепенно и достигла апогея, когда он впал в умопомешательство; но в молодости, все больше предаваясь делу, которое ненавидел, Руссо по крайней мере мог утверждать, что честно зарабатывает на жизнь перепиской нот, и всегда заявлял в своих сочинениях, что парадоксальным образом литературная деятельность ему отвратительна. В своем предисловии к «Юлии» он пишет: «Большим городам нужны пьесы, а развращенным людям нужны романы»; в «Эмиле» — романе-эссе о воспитании мальчика — он заявляет, что литераторы никому не нужны и, как и ювелиры, являются порождением привычки к роскоши и безделью.
