Норман Льюис - От руки брата его
— Началось еще в школе, когда я был мальчишкой. Самое скверное, что у меня все протекало иначе, чем у обычных эпилептиков. Настоящих припадков со мной никогда не случалось: я не падал, пена у меня изо рта не шла и я не прикусывал язык. Люди думали, я просто прикидываюсь сумасшедшим. Пока меня не посадили в тюрьму и не сделали там энцефалограммы, никто и не подозревал, что я эпилептик. Даже в Хэйхерсте главный врач сказал мне, что я притворяюсь. В девятнадцать лет меня за что-то высекли, а в чем я тогда провинился, я так и не знаю.
— Вот ужас, — сказала Кэти.
— Это было не так уж страшно, — сказал он. — Порка не так уж страшна. Если потеряешь много крови, тебе дают полпинты крепкого портера.
— И ты не ожесточился?
— С чего же? Мне не повезло, но не больше, чем другим. Ведь психопаты, сексуальные маньяки и прочие, кто сидел со мной в тюрьме, не по своей воле родились такими. Еще оказалось, что моя болезнь излечима. А настоящего психопата не вылечишь, но его все равно наказывают.
— Так, — сказала она. — Значит, твоя болезнь излечима. Твое счастье. А ты точно знаешь, что тебя совсем вылечили?
— Да, конечно. Несколько месяцев попринимал новое чудодейственное лекарство — и все прошло. В Хэйхерсте со мной в камере сидел один парень, он просто уснуть не мог, пока что-нибудь не стащит. Мы нарочно устраивали, чтоб он мог стянуть у нас какую-нибудь мелочь. После он все отдавал обратно. У него мозги были как-то устроены: если не украдет, ему и жизнь не мила. Через несколько лет, наверно, изобретут какое-то лекарство и для него. Там был еще старик, его приговорили к десяти годам, он украл велосипед, а велосипеду цена четыре фунта. Слишком рано он родился. Случись это на несколько лет позже, его вылечили бы какими-нибудь таблетками и не сидеть бы ему в тюрьме до самой смерти.
Он вспомнил, как они шутили с Далласом.
— Это мое второе «я» мы называли «роковой гость» — оно ведь жило во мне, и мне приходилось оплачивать его счета. Даллас так его и назвал. Гость этот вспыльчивый, не то что я. Если кто-нибудь наступал ему на мозоль, он не давал спуску, а в карцер на хлеб и воду сажали мое «я» номер один, тихое и мирное, и у меня уже не было надежды на смягчение приговора. А под конец он совсем зарвался, и мне прибавили еще два года за нападение на тюремного надзирателя и решили, что меня должен лечить психиатр.
Кэти давно уже подмывало задать ему один вопрос, и в какую-то минуту она не сдержалась:
— Как по-твоему, Брон, что все-таки случилось с Ивеном?
Он, казалось, нисколько не удивился.
— Не знаю.
— Он умер, правда?
— Не думаю. По правде говоря, мне тут пришла в голову одна мысль. Я думаю, у него был какой-то приступ, вроде тех, что бывали у меня. Может, это у нас в роду. Ведь вот наша сестра умерла как-то загадочно. Родители нам так и не сказали отчего. Может, и у нее это было. Ивен говорил, мне повредили голову при рождении. Он говорил, доктор плохо принимал роды. Но теперь, когда я думаю о своей болезни, я не уверен, что причина в этом.
— Ивен умер, — сказала Кэти. — Никогда не поверю, что он еще жив. Мне три ночи подряд снилось, что он умер. Снилось, что он где-то зарыт.
— Сны — ерунда. Просто мысли эти не дают тебе покоя и во сне.
— Он умер, — упрямо повторила она. — Это так же верно, как то, что я жива. Как нам теперь быть?
Брон обнял ее за плечи, стараясь успокоить.
— В полиции считают, его убили, — сказала она. — Говорят, мол, все допросы эти — обычная формальность, а все равно считают — убили.
— А что же им еще думать. Тем более теперь, когда они нашли его костюм.
— Все так думают. В Кросс-Хэндсе люди увидят меня на улице и переходят на другую сторону, только бы со мной не разговаривать. В магазине продавщицы на меня и не смотрят. Потому и Филлипс отказался продать нам землю. Все они нас ненавидят.
— Это тебе кажется, — сказал Брон. — Ты просто устала, очень уж много пришлось волноваться. За что им нас ненавидеть?
— Неужели не понятно? Все думают, между нами что-то есть, вот мы и убрали Ивена с дороги.
Брон покачал головой, безмерно изумленный: откуда у нее такие чудовищные мысли, как она могла подумать, будто кто-то способен возвести на них такую напраслину? При первой встрече Кэти показалась ему хорошенькой и желанной, мужчина в нем невольно восхитился женщиной, но он тотчас заглушил это чувство — ведь оно было предательством по отношению к брату. И Кэти перестала быть для него женщиной, он видел в ней только сестру, к которой все сильней по-братски привязывался. У него как-то не укладывалось в голове, что ее соединяют с Ивеном супружеские отношения, и, если бы вдруг оказалось, что она ждет ребенка, это бы его порядком смутило. Неожиданно у него мелькнула престранная догадка:
— Может, из-за этого и Бейнон ушел?
— Да, — сказала она, — из-за этого.
Видно, записка Бейнона и навела ее на такие мысли, подумал Брон.
— Если бы нам отсюда уехать, — вздохнула Кэти.
— Вот тогда-то и поднимется переполох.
— Куда-нибудь, где никто нас не знает, — жалобно продолжала Кэти.
— Об этом и думать нечего. По многим причинам. Во-первых, можно себе представить, что решат в полиции. — Жить с ней под одной крышей почему-то не казалось ему предосудительным, но куда-то вместе уехать (да и куда, собственно?) — нет, немыслимо. — И между прочим, попробуй-ка объясни это другой стороне, — прибавил он, но Кэти словно и не слышала.
Она больше не могла удержаться от вопроса, который так давно ее мучил:
— Брон, а куда ты ездил ночью в машине в то воскресенье? Ты не помнишь?
— Конечно, помню. — И, поняв, что у нее на уме, рассмеялся. — Ты думаешь, наверно, что у меня был тогда приступ? Не беспокойся, этот вечер я прекрасно помню.
— Тебя долго не было, правда?
— Порядком, — сказал он.
— Почти всю ночь, — сказала Кэти. — Когда ты вернулся, я проснулась и поглядела на часы.
— Да, вернулся я поздно.
— Этот сыщик спрашивал меня, и я сказала, что ты уезжал на машине. И очень жалею, что сказала.
— Как же ты могла не сказать, раз он спрашивал? Ты ведь слышала, как я уезжал. Что же еще было говорить?
— Они за тобой следят. Проверяют каждый твой шаг.
— Обычные формальности. Они действуют как положено. Это ровным счетом ничего не значит. Они всех проверяют.
— Я откажусь от своих слов, — сказала Кэти. — Скажу, что я этого не говорила.
— Но почему? — спросил Брон. — Почему?
Она не стала отвечать впрямую.
— Не могут же они заставить меня говорить, если я не хочу. Возьму свои слова обратно.
— Ни в коем случае. Они только заподозрят, что ты что-то скрываешь. Когда не виноват, надо говорить только правду.
— Тогда почему же ты сказал неправду про эту ссадину над глазом? Ты ведь говорил, что сказал им, будто налетел на трубу?
— Да, но теперь я понимаю, что зря так сказал. Я думал, это избавит меня от лишних вопросов, вот и оплошал. В конечном счете ложь только все усложняет.
— А ты можешь мне сказать, куда ты ездил? — Она знала, что ему не захочется отвечать, и как раз это вместе с другими случаями, когда он отмалчивался, окончательно разрешило ее сомнения. Но вместе с подозрением, которое наконец переросло в уверенность, пришла решимость не останавливаться ни перед чем, лишь бы его защитить. А перед собственной совестью и перед всем светом она оправдывала себя тем, что вся их трагедия — дело семейное. Никого это больше не касается. Ивена нет, и его уже ничем не вернешь. Теперь не мешайте нам самим как-то наладить нашу жизнь.
А Брон в эту минуту решил, что можно сказать ей все.
— Я ездил с другом, — сказал он. — С подружкой.
— Вон оно что… Вон что. А я и не знала, что у тебя кто-то есть, — сказала она ровным, бесцветным голосом.
— Я ничего не рассказывал, потому что тут не так все просто, — сказал он. — Она сейчас не свободна. Мы надеемся пожениться, но когда, я пока не знаю.
Как ей хотелось, чтобы это была неправда, как хотелось верить, что он просто старается сбить ее со следа!
— Я ее знаю? — спросила она.
— Навряд ли, — ответил Брон. — По-моему, ее здесь не слишком жалуют. Чего она только не натерпелась на своем веку. Она мечтает уехать из Англии, и, возможно, мы уедем, но пока еще об этом рано говорить. Ведь не известно, как все обернется.
— Надеюсь, для тебя все обернется хорошо, — сказала Кэти. Господи, взмолилась она в душе, пусть это будет неправда. Она тешила себя наивной мечтой: вот ее допрашивают в полиции, она лжет, выгораживает его, и, что бы с ней ни делали, что бы ни говорили, ее не собьешь. Ничего они не смогут доказать, и придется им его отпустить. И тогда он из благодарности полюбит ее. Она еще и теперь по-детски верила: если чего-нибудь очень-очень захотеть, оно сбудется.
Послышался всплеск — эго по глубоким лужам подъехала машина, круто затормозила у ворот, и под шинами заскрипел мокрый гравий.
