Карл Тиллер - Замыкая круг
Мама, говорю я, склоняю голову набок, смотрю на нее. Это ведь была шутка, говорю я. Разумеется, говорит она. Мама, говорю я. Да? — отзывается она, проходит секунда-другая, и я прямо чувствую, как жизнь снова утекает из меня, я вздыхаю, выжидаю немного, потом выдавливаю улыбочку. Приятно было снова увидеть старый дом, мама? — говорю я и опять жду, но она не отвечает. Я хмыкаю, и она опять оборачивается ко мне, смотрит на меня все с тем же недовольным видом. Уфф! — шумно вздыхает она. Ты уже раз пять задавала этот вопрос с тех пор, как мы вернулись. Хочешь услышать, как я благодарна, что вы взяли меня с собой, потому и крутишь шарманку? — спрашивает она, проходит секунда, и тут я чувствую, что мне все это начинает надоедать. Нет, подобных надежд я не питаю, вырывается у меня, я смотрю на нее, улыбаюсь усталой улыбкой. А? — она хмурится, недовольно глядит на меня, и мне хочется повторить сказанное, но я этого не делаю, не в силах я ссориться с ней, не в силах ничего затевать. Да так, ничего, говорю я, держу усталую улыбку. Можно подумать, стареешь ты, а не я, судя по твоим вопросам, говорит она. Да, говорю я на вдохе, говорю с легким вздохом, чувствуя, что она надоедает мне все больше и больше. Возвращается Эгиль, на сей раз он двумя пальцами держит мокрую тряпку, тонкими белыми «магазинными» пальцами протягивает ее маме. Прошу, говорит Эгиль. Спасибо, ворчит мама.
Ну вот, радостно говорит Эгиль, смотрит на часы. Мне пора ехать, а то не успею перед работой отвезти девочек, говорит он, с улыбкой смотрит на меня, потом оборачивается к маме. Ну что же, спасибо, Оддрун, говорит он. Тебе спасибо, говорит мама. Ты правда не можешь взять выходной, Эгиль? — спрашиваю я, умоляюще глядя на него, прекрасно знаю, что он не может взять выходной, но все равно спрашиваю и чуть устало улыбаюсь ему. Нет, Силье, не могу, отвечает он. Ну пожалуйста, говорю я. Дети уедут, и мы весь вечер проведем вдвоем, говорю я и продолжаю: Давненько так не бывало. Можно бы пойти куда-нибудь, распить бутылочку вина. К примеру, заказать столик в «Кредо», поужинать вместе, а? — говорю я. Романтический вечер вдвоем, говорю я, слышу свои слова и толком не понимаю, зачем все это говорю, мне же неохота никуда тащиться. Силье, говорит он, смотрит на меня, мягко улыбается, и я вяло улыбаюсь в ответ. Нет так нет, говорю я. В другой раз, попозже, говорит он. Совсем скоро махнем в Бразилию и там целых две недели будем развлекаться вдвоем, говорит он. Да, говорю я и добавляю: И играть в гольф. Слушай, говорит он, обещаю, что на сей раз с гольфом не перестараюсь, и смотрит на меня. Отлично, говорю я, проходит секунда, я зажмуриваю глаза, киваю, потом открываю глаза и несколько вяло улыбаюсь, а Эгиль наклоняет голову набок и тоже улыбается. Силье! — говорит он. Не заставляй меня мучиться угрызениями совести, ладно? Ладно, говорю я, мы смотрим друг на друга, проходит секунда. Ужин из трех блюд в «Кредо», вырывается у меня, запомни, быстро говорю я, морщу нос, лукаво смотрю на него. Ну чего ты, Силье, говорит он и улыбается снисходительно, чуть ли не по-отечески, на секунду-другую перехватывает мой взгляд, потом наклоняется, целует меня в лоб, говорит: Пока. Пока! — отвечаю я, а Эгиль оборачивается к маме: Пока, Оддрун! Пока, говорит мама.
Эгиль поворачивается, вся спина у него в светлых волосках, он сует руку в карман брюк и, тихонько позвякивая ключами от машины, выходит, а мы с мамой так и сидим, смотрим в пространство перед собой, а холодильник все гудит, я хватаю чашку, допиваю остатки кофе, ставлю чашку на стол. Он много работает, говорит мама. Мы оба много работаем, мама, говорю я и чуть устало ей улыбаюсь. Да, пожалуй, говорит она. Вчера вечером я работала до половины одиннадцатого, говорю я. Да, говорит мама. Не понимаю почему, но так оно и есть, продолжает она. Купаетесь в деньгах, а взять выходной вам вроде как всегда не по средствам! — говорит она. Не понимаю, зачем вам все это, говорит она, все эти вещи, которые вы покупаете. Да уж, говорю я, по-прежнему с усталой улыбкой, смотрю на нее и вижу, что моя улыбка заводит ее. Не понимаю, какая вам радость от этих вещей, говорит она, у вас же нет времени их использовать. Да уж, говорю я, на вдохе, говорю с легким вздохом и держу улыбку, вижу, как она заводится все больше, я даже немножко рада, что она заводится, мне чертовски надоело слушать, как она переливает из пустого в порожнее, пускай видит, что меня это не колышет, ей на пользу. И все равно никак не уйметесь, продолжает она, все вам мало. Да, знаешь ли, говорю я. И дети точь-в-точь такими становятся, говорит она. Не жалуйся на детей, мама, говорю я, держу усталую улыбку. Да я и не жалуюсь, говорит она, они не виноваты, что их балуют. Конечно, это я виновата, ясное дело, говорю я. Я этого не говорила, замечает она. Но подразумевала, говорю я. Так ведь ты, как все родители, в ответе за то, какими станут твои дети. Конечно, говорю я. Значит, и ты в ответе за то, что я такая, как есть, говорю я, слышу свои слова, слышу, как много в них злости, стараюсь прощупать, вправду ли во мне столько злости, но чувствую скорее усталость и безразличие, чем злость, и устало улыбаюсь ей. Ну уж нет, говорит мама. Большая часть вины лежит на твоем отце, говорит она, а я слышу ее слова и знаю, говорит она так оттого, что я не люблю, когда она плохо отзывается о папе, знаю, она говорит так, чтобы спровоцировать меня. Да-да, ладно, коротко говорю я, держу усталую улыбку, закрываю глаза, снова открываю, прямо воочию вижу, как я при этом спокойна, а еще вижу, что мама заводится еще сильней.
Он до невозможности тебя баловал, говорит она. Ну конечно, говорю я. Папа виноват, что все со мной пошло шиворот-навыворот, говорю я, секунда-другая проходит в полной тишине, и я чувствую, что раздражаюсь все сильнее, закрываю глаза, втягиваю воздух и выпускаю его как легкий вздох, потом открываю глаза, опять смотрю на маму. Почему ты такая, мама? — спрашиваю я, слегка безнадежным тоном. Мы с Эгилем стараемся относиться к тебе по-доброму, берем тебя с собой в Намсус, чтобы ты снова повидала старый дом, говорю я, а ты вон как все поворачиваешь, говорю я, слышу свои слова, вообще-то мне невмоготу сейчас начинать упреки, но я все равно начинаю, просто так выходит само собой, ну и ладно. Тебе хочется, чтобы я мучилась угрызениями совести? — спрашивает она, смотрит на меня и усмехается, а я смотрю на нее, вздыхаю, секунду молчу. Нет, где уж мне! — говорю, с коротким невеселым смешком. Конечно, ведь у меня нет совести, говорит она, продолжая усмехаться, и я чувствую, что это выше моих сил, именно сейчас, я высоко поднимаю брови, смотрю в стол, опять шумно вздыхаю. Потом смотрю на нее. Давай не будем, мама, говорю я. Конечно, давай не будем, говорит она. Ах, мама, говорю я, наклоняю голову набок, секунду просительно смотрю на нее и представляю себе, какой у меня усталый вид, когда я сижу вот так. Ну, что еще? — говорит мама. Я же согласна, давай не будем, говорит она все с той же усмешкой, а я все с той же невеселой улыбкой киваю ей, говорю: Отлично! Пожалуй, выпью еще кофейку, говорю я, тебе тоже принести? Нет, спасибо, у меня есть, говорит она. Ну что ж, говорю я.
Наступает тишина, мама смотрит на меня, усмехается. Но себе-то пойди принеси, говорит она. Да нет, говорю я, мне тоже хватит. Значит, хватит, говорит она, а ведь ты хотела. Да, но не особенно, говорю я, и мама усмехается мне, качает головой. Поглядеть на тебя — будто именно ты и прибивала Спасителя к кресту, говорит она. Ты знаешь об этом? — говорит она, проходит секунда, и я чувствую, что она все больше и больше действует мне на нервы, словно все силы из меня высасывает, наваливается усталость, и я опять улыбаюсь ей усталой улыбкой. Нет, не знаю, только и говорю я. У тебя до невозможности виноватый вид, говорит она. Наверно, отвечаю я, по-прежнему с улыбкой. Если у тебя есть еще в чем меня упрекнуть, будь добра, выкладывай прямо сейчас, говорю я. Тогда мне будет ясно, знаешь ли ты, над чем надо поработать, говорю я. Ах, до чего же приятно слышать, что ты по-прежнему умеешь быть дерзкой, Силье, говорит она. Стало быть, кое-что от тебя пока осталось, говорит она, с усмешкой глядя на меня, проходит секунда, раздражение во мне растет, я смотрю на нее, вздыхаю.
Мама, говорю я, стараясь, чтобы слова прозвучали искренне. Ты не можешь прекратить? — говорю я, но она не прекращает. С годами ты как-то подрастеряла дерзость, говорит она с усмешкой. И это говоришь ты, роняю я, и у меня вдруг вырывается невеселый смешок. Если кто и пытался учить меня, как хорошие девочки должны себя вести и как не должны, так это ты, говорю я. Ха, говорит она, я давала тебе больше свободы, чем многие родители дают своим дочерям. Да, конечно, после смерти папы, говорю я, ты ведь не могла держать меня в прежней строгости, когда вдруг обнаружила, что должна самореализоваться и весело пожить, говорю я. Я имею в виду, когда я была маленькая, говорю я. Да, ведь такова была моя роль — протестовать и быть довольно строгой, при твоем-то отце, говорит она, он до невозможности тебя баловал, говорит она, и я слышу ее слова и знаю, она пытается уязвить меня, вновь попрекая папу, а я вижу перед собой папу, милого, доброго папу, и чувствую, как она мне надоела, чувствую, как я устала, представляю себе, как устало выгляжу, представляю себе чуть унылое лицо и усталый взгляд, и от этого зрелища усталость словно бы наваливается еще сильнее. Знаешь, мама, говорю я. Не очень-то приятно гостить у тебя, когда ты такая, говорю я. Что бы я ни делала для тебя, ты встречаешь меня усмешкой или еще каким-нибудь неприязненным выпадом, говорю я, ты вечно недовольна всем, что я делаю, говорю я, слышу свои слова, слышу, сколько в них боли, и внезапно мне кажется, будто эти слова вправду причиняют мне боль, а боль пробуждает тело, я смотрю прямо на маму, проходит секунда-другая, я все больше оживаю, я словно бы до сих пор не видела маму, не видела, какой гадкой она может быть, словно бы до сих пор я спала.
