Карл Тиллер - Замыкая круг
Тронхейм, 8–9 июля 2006 г.
Дорогой Давид!
Я сижу в маминой квартире и, поскольку написать мне осталось лишь это вступление, рискнула откупорить бутылку вина, из тех, что она купила в Сент-Эмильоне в конце восьмидесятых. Мама до невозможности много рассуждала обо всем, начиная от почвы и средних температур до традиций и винодельческих навыков именно в этом районе Франции, и помню, нам чертовски хотелось попробовать, но, так как вино было молодое и, по мамину выражению, не набрало еще своего полного потенциала, пришлось довольствоваться ее подробными и искусными лекциями и представлять себе, какое это потрясающее вино. Однако теперь потенциал набран, и вот сейчас, поставив точку в этом предложении, я выключу ноутбук и налью себе большой бокал, а когда поднесу его ко рту и отопью первый глоток, фантазия встретится с реальностью, и мы узнаем, кто из них сильнее.
Первые наброски этого письма были попыткой писать примерно в той же манере, в какой я писала короткие тексты, которые сочиняла в конце восьмидесятых, когда мы были закадычными друзьями и влюбленной парой, когда все у нас было впереди и мы твердо рассчитывали заниматься тем или иным искусством. Поскольку мы давали друг другу советы и ты, можно сказать, читал все, что я писала, я надеялась, что, если скопирую свой тогдашний стиль, это оживит твою память не менее действенно, чем описание событий, в которых мы участвовали, людей, которых мы знали, атмосферы, которая нас окружала. Но подобно тому как у Юна, думается, возникли бы проблемы, попытайся он играть на контрабасе в той же манере, в какой играл восемнадцатилетним парнем, так возникли проблемы и у меня — не могу я писать так, как писала в восемнадцать лет; при всем огромном старании и даже в наиболее удачных, на мой взгляд, частях, текст и по содержанию, и по форме окрашен той моей жизнью, что прожита после того, как мы потеряли связь. Беспощадность, энергичность, пыл, свойственные мне в семнадцать-восемнадцать лет, пропали навсегда, то есть не пропали, я до сих пор иной раз чувствую их в себе, но как женщина с университетским дипломом, почти достигшая среднего возраста (о Господи!), я уже не обладаю наивностью, необходимой, чтобы выпустить их наружу. Я словно бы попала в языковую среду, которая постоянно вынуждает меня делать оговорки, вот как сейчас, показывать себе и другим, что я тщательно обдумала все, что делаю, говорю и пишу. Не знаю, когда я стала такой, не знаю и почему, но пусть я и стала такой, все равно надеюсь, в письме найдется достаточно отпечатков, отзвуков и следов восьмидесятых, чтобы ты хоть кое-что узнал и, так сказать, по этим следам вернулся к себе, каким ты был тогда, а значит, лучше разобрался в том, кто ты сейчас.
Начну с того случая, когда мы видели оранжевый «ауди-80»
Ты проголодался, а поскольку я жила ближе всех, мы, прежде чем двинуть на великах в кино, заехали ко мне за ломтем хлеба, чтобы ты заморил червячка. Мама была в Доме культуры, и я думала, дома никого нет, кроме меня, забыла, что должна приехать бабушка, и, когда мы явились, она сидела на кухне, читала «Намдал арбейдерблад», а заодно парила ноги. Белые старушечьи ноги торчали из серого цинкового таза как тонкие стебельки из вазы, длинные посекшиеся волосы рассыпались по плечам. Увидев меня, бабушка радостно улыбнулась, а меня почему-то одолел стыд, и хотя я очень любила бабушку и очень ею гордилась, при одной только мысли, что ты увидишь ее, мне стало невмоготу, я быстро повернулась и вытолкала тебя обратно в коридор, осторожно и мягко, но решительно заставила пятиться, а сама между тем лихорадочно придумывала, чем бы после объяснить тебе все это.
Но объяснений не потребовалось, потому что, выйдя на крыльцо, мы сразу же начисто забыли и про ломоть хлеба, и про то, как бесцеремонно я выпроводила тебя из дома. У телефонной будки через дорогу стоял оранжевый «ауди-80», мотор работал, а в полуопущенное окно с водительской стороны мы увидели женщину лет сорока с небольшим, она закурила сигарету, щелчком отправила спичку за окно, бросила взгляд в зеркало и спокойно отъехала от тротуара. В ту минуту мне показалось, будто не в меру энергичная затяжка и была виной тому, что щеки у нее запали, а глаза слегка выпучились, отчего она вдруг стала похожа на объятого ужасом человека с картины Мунка «Крик», но когда дым из открытого рта унесло наружу, а выражение ее лица не изменилось, я поняла, что она действительно в ужасе. Сперва я подумала, она заметила что-то жуткое у нас за спиной — пожар в нашем доме, самолет, падающий на жилой квартал, да мало ли что. Но когда оглянулась, торопливо, с учащенным сердцебиением, ничего такого не увидела, быстро обернулась опять к ней и тут-то поняла, что глазеет она на тебя. Она не остановилась, даже не притормозила, но когда машина медленно проезжала мимо, она, чтобы не потерять тебя из виду, все больше и больше поворачивала голову, только у самого поворота, когда подъехавший справа автомобиль засигналил, обращая ее внимание на то, что надо остановиться, она отвернулась и устремила взгляд вперед, на дорогу.
Мы неподвижно стояли на крыльце, глядели ей вслед, пока машина не свернула за угол и навсегда не исчезла из виду. Тогда я спросила, кто же такая эта женщина, и ты ответил, что понятия не имеешь, в жизни ее не видал, а я ни с того ни с сего хихикнула и сказала, что, наверно, она узнала в тебе твоего отца (мама твоя никогда не говорила, кто твой отец, ни тебе, ни кому другому). Да, вполне возможно, сказал ты и тоже засмеялся.
В следующую секунду внутренний голос сказал мне, что вообще-то мое допущение не совсем уж неправдоподобно, а по изменившемуся выражению твоих глаз я сообразила, что ты пришел к такому же выводу, и поняла, что твое желание найти биологического отца куда сильнее, чем ты всегда старался нам внушить. Когда же я спросила, о чем ты думаешь, ты только пожал плечами и ответил, что ни о чем особенном, а когда я перехватила твой взгляд, как бы желая показать, что знаю, это неправда, ты приподнял брови и состроил вопросительную мину, этого было достаточно, чтобы я больше не допытывалась.
Кстати, когда я сразу после этого пришла за хлебом для тебя, бабушка встретила меня так же ласково и радостно, и хотя она наверняка поняла, что я вытолкала тебя вон, потому что стыдилась за нее, она словом не обмолвилась об этом инциденте, ни тогда, ни позднее. Умная, добрая бабушка. Почему-то, думая о ней, я всегда представляла себе маленький пенек, а когда рассказала тебе об этом, ты сказал, что прекрасно понимаешь, о чем я толкую, просто чтобы добавить: Пеньку можно доверять. Помню, я решила, что звучит чудно́, однако ж красиво.
Теперь про тот раз, когда мы сбежали от Юна
Мы думали, Юн лежит, отдыхает перед вечеринкой, и хотели всего-навсего немножко его напугать, но ничего не вышло, потому что зрелище, открывшееся перед нами, когда мы влезли на штабель досок и, стоя как куры на насесте, заглянули через подоконник в его комнату, настолько не соответствовало нашим ожиданиям, что мы напрочь забыли обо всем и замерли, вытаращив глаза.
Совершенно голый и блестящий от пота, он стоял припав к большому, темному контрабасу, вроде как усталый пьяница к плечу собутыльника. Всю комнату наполняла низкая, полнозвучная, густая, вибрирующая нота, которая все длилась и длилась и которая временами почему-то вспоминается мне, когда я пью красное вино из Риохи. Юн стоял с закрытыми глазами, рука, точно когтистая лапа хищной птицы, нависала над дрожащей струной, оцепенелая, указательный палец чуть приподнят, готовый тронуть струну еще раз. Но он ее не тронул, позволил ноте отзвучать до конца и сделал паузу, как бы ямку в музыке, а мы, замерев в неподвижности, стояли на позеленевших, мокрых от дождя и чуть скользких досках.
Будь я такой романтичной по натуре, как считает мой муж, я бы, наверно, все приукрасила и написала, что мы тихонько слезли со штабеля, задумчиво вышли из сада, прошагали к входной двери и что я, прежде чем нажать кнопку звонка, сказала что-то «великодушное», к примеру, нам, мол, незачем говорить Юну, что мы все видели, или еще «великодушней»: мол, когда-нибудь Юн станет большим музыкантом (вообще-то мы считали это вполне вероятным).
Но со мной обстоит не так скверно, как думает мой муж. Мы еще немного постояли на досках, а потом, переглянувшись с тобой и хихикнув, я протянула руку и подняла окно, осторожно и ровно настолько, чтобы можно было положить локти на подоконник и просунуть голову внутрь.
Мы не сказали ни слова. Даже когда Юн немного погодя заметил нас и его обычно бледное лицо залилось краской, не проронили ни слова. Просто смотрели на него, едва сдерживая смех, а когда он рывком задернул шторы (очертания наших физиономий наверняка проступали сквозь тонкую, хоть и непрозрачную ткань) и по-прежнему не было сказано ни слова, ни нами, ни им, прошло уже так много времени, что вообще было трудно что-нибудь сказать. Мы изо всех сил старались не расхохотаться, когда шли вокруг дома к входной двери, но не сумели, и, когда мы вошли, Юн был мрачный как туча. Ты целых полчаса умасливал его, уговаривал, только тогда он наконец вообще согласился пойти на вечеринку, ведь она вдруг стала неинтересной, а как только мы, туда пришли, решил сразу же вернуться домой, но ты, к его отчаянию, только пожал плечами и сказал: Да пожалуйста.
