Олег Стрижак - Город
Мебель, сдвинутая заметно с привычных для мебели мест, вносила дух переезда. Книжный шкаф был, как положено, заперт. Одно стекло в его дверцах было старым, матовым с витиеватым узором, другое, когда-то разбитое, заменялось тонким оконным стеклом. Письменный стол был завален хламом, ключ торчал в правом верхнем ящике, это было нарушением правил. Расстегивая пальто, я прошел в середину комнаты. На застеленной тахте спала светловолосая женщина. Лица ее не было видно — только волосы, узкие плечи, обтянутые халатиком, и лежащая на подушке рука. На тонких спящих пальцах светилось золотое, безвкусное толстое обручальное кольцо и невесомое старое золотое колечко с рубиновым камнем.
Маленькие, бережно выкованные золотые лепестки удерживали крохотный темный рубин…
Расстегивая пальто, я дошел до окна и раздвинул грубую штору.
Белый свет, мутно смешиваясь с электрическим, потек в комнату. Я распахнул форточку. Холод ударил в лицо, зашуршал по паркету бумажным сором.
В городе почти рассвело. Далеко видны были кривые снежные крыши, изгиб сизой под снегом Фонтанки, голубые купола Троицы, трубы, дымы, синий прямоугольник высокой «Советской» гостиницы.
— Закрой… — сказали мне сзади. — Холодно.
Я повернулся.
Гостям было лет под сорок. Судя по глазкам и перышкам в бородах, они уже выспались и теперь, мирно завтракая, обсуждали пути мирового искусства.
— Закрой ты ее… не надо!
— Вот что, ребята. Дорогие мои. Мне очень нужно поговорить с Людочкой. Поэтому я очень прошу вас сейчас уйти. Я вас очень прошу.
Тот, что был ближе, глубоко и надолго задумался. Второй показался мне более понятливым. Я вынул паспорт, раскрыл и, подойдя, показал ему. Вытянув шею, он начал вчитываться… Устав держать перед ним паспорт, я закрыл его и положил в карман. Пять строк в моем паспорте сообщали: «Ленинград. УВД Октябрьского района. Прописан. Набережная Фонтанки…», далее следовали номер этого дома и номер этой квартиры.
Первый тем временем додумал свою мысль до конца.
— Чего ты шумишь?.. — сказал он.
Но второй, неизвестно что вычитав в моем паспорте, вдруг слабо махнул рукой:
— Пойдем…
— Куда мы пойдем? — изумленно уставился на него первый.
— Пойдем… Потом.
— Ты понимаешь, что ты говоришь? Ты понимаешь, что ты говоришь?
— Пойдем… — очень тихо, морщась, сказал второй и снова махнул рукой.
— П-льто мое — где?
Трогательно подсобляя друг другу, они в четверть часа надели пальто. Первый долго копался, сопя, в углу и выкопал непочатую бутылку. С большим трудом он засунул ее в карман…
— Стоп, — сказал я. — А этого кто заберет?
— Митьку? Надо забрать, — сказал первый. — Митьку надо забрать…
В полчаса растолкали, поставили на ноги Митьку, обрядили в пальто — и ушли, раза три попытавшись напялить на Митьку мою шапку.
Я захлопнул за ними дверь, вернулся и выключил люстру.
VВсходило солнце.
Осторожное, чистое январское солнце легло на Троицу, на гостиницу, на дальние снежные крыши. Но видно было, что это уже ненадолго и что солнце, поднявшись, исчезнет в морозном дыму.
— Вставайте, девушка. Проспите царствие небесное. Вставайте, вставайте.
Она недовольно, со стоном зашевелилась. Оперлась на локти, подняла заспанное, мятое лицо и, щурясь от света и неудовольствия, от падающих на глаза волос, спросила сонно:
— В чем дело?
— Где вы живете?
— Здесь…
— Об этой лежанке уместнее будет рассказывать в прошедшем времени.
— Вы кто? — спросила она, подумав.
— Но если лежанка вам так полюбилась, возьмите ее с собой.
— А-а… — нехорошо, утомленно засмеялась она, бессильно откидываясь набок, — вы этот самый…
— Да, — сказал я. — Этот самый.
— Закурить у вас есть?
Голос у нее был хорош.
Она вытащила из моей пачки папиросу, и я поднес ей огня. Огонек моей спички празднично задрожал в рубиновом камешке.
— Спасибо…
С трудом устроив подушку повыше, она с облегчением оперлась спиной и мрачными глазами оглядела комнату. Пепел она бессильно стряхивала на пол.
— Чего вы хотите?..
— Сесть.
— Ну, присядьте куда-нибудь… Господи! Не гремите вы так!..
Самым чистым казался мне письменный стол. И шторой я смел весь хлам с него на пол: мужские рубашки, бумаги, аптечные пузырьки, валик для типографской краски, стаканчик с отточенными карандашами и прочее.
— Почему вы на стул не сели?
— Простите?
— Почему вы на стул не сели?..
— Тут кругом ваше белье.
Я сидел на потертом сукне стола, с большим удовольствием разглядывая гравюру, которую успел подхватить. Гравюра изображала деревья и дом. Чтобы зритель долго не мучился, внизу была надпись: «Ленинградский пейзаж». По полю гравюры криво шло дарственное: «Людочке с дружбой, любовью Митя», дата была вчерашней.
— Дайте пива, — сказала она. — Вон, на полке.
— …стакана чистого нет.
— Дайте так. Откройте… Вы будете?
Я отказался.
Она села, свесила вялые ноги. Не глядя вниз, нашла босыми ногами тапочки, и поднялась. Потягиваясь как кошка, спиной, одернув небрежно халатик и закидывая измученно назад спутанные несвежие волосы, она пошла к двери. Посмотрела с гримасой на елку, на столик, где грудами высилась грязь и в тарелках лежали окурки. Недовольно сняла всю посуду и составила на пол, под елку, взяла со стула клетчатую рубашку, плеснула на столик водки, рубашкой размыла жир, черный пепел, присохший портвейн и вытерла полированную поверхность насухо и до блеска.
— Елка осыпалась. Глупо… Выпьете водки?
— Я не пью с утра.
Она пожала плечом. Ушла, возвратилась, шаркая тапочками, с мокрой тряпкой, еще раз утомленно вытерла столик, безнадежно осмотрела комнату и ушла.
Возвратилась она минут через двадцать, умытая и небрежно расчесанная, с палехским круглым подносом в руках. На черном блестящем лаке и ярких цветах подноса стояли холодная, запотевшая водка, бутылка кефира, вкусного даже на вид, высокая рюмка с золотым ободком, высокий стаканчик с цветным изображением старинного автомобиля, перец, уксус, горчица в высоких граненых флаконах и тонкие, не для вчерашних гостей, тарелочки с золотой каемкой, — ресторанное рыбное заливное, похожее на осетрину, тонко нарезанные булка и серый хлеб, две горячие, мокрые, только что сваренные сардельки. Вилка, нож, льняная салфетка, сигареты и зажигалка. Сигареты были английскими, зажигалка австрийской.
