Юрий Герт - Грустная история со счастливым концом
Мало того, среди младшеклассников, мыслящих мир в строгих традициях стихийных материалистов, распространилась весть о колдуне, якобы появившемся в девятом «Б», и они бегали на переменках смотреть на Женю Горожанкина, своей внешностью, впрочем, тут же их разочаровывавшего — мало этого! Вспомнилась полузабытая уже странная история с девятым «Б», которая произошла в начале учебного года и, несмотря на вмешательство самого Эраста Георгиевича, так и не получила ясного истолкования. Многие учителя, особенно учительницы, утверждали теперь, что именно в девятом «Б» им трудно бывало проводить уроки, что именно здесь чаще всего они теряли внезапно стройную мысль, сбивались, ощущали беспричинное раздражение. Теперь многое, прежде не находившее объяснения, сделалось понятным — например, как это могло случиться, что однажды на географии, в совершенно безветренный — в том-то и суть, что в совершенно безветренный!— день вдруг распахнулась фрамуга и из нее посыпались стекла...
В том, что между фрамугой, расколотым стеклом и Женей Горожанкиным существует какая-то связь, убежден был, собственно, лишь завхоз Вдовицын, однако, убежден неколебимо. Заметим, вскользь, что после происшествия с портретом роль Вдовицына в школе очень повысилась, и кабинет завуча по воспитанию, где Вдовицын проводил дознание, так и остался в его распоряжении. В этот кабинет он и вызвал Горожанкина, но тот себя держал дерзко и ни в чем не сознавался, все отрицал — что и было доложено Эрасту Георгиевичу.
К чести Эраста Георгиевича признаем, что он этим беспокойным и невероятным слухам никакого значения не придавал. Он был в те дни бодр, энергичен, деловит, он вел школу к процветанию и для всего коллектива старался служить примером и образцом. Он попытался устыдить подверженных ненаучным предрассудкам педагогов. Он даже ссылался на статью в одной газете, где про телепатию все было сказано просто и четко. Кое-кто, однако, ему возражал, особенно Клавдия Васильевна Камерон,— в том смысле, что когда-то столь же просто и четко писали про кибернетику, а нынче даже дети монтируют роботов на полупроводниках. Эраст Георгиевич в ответ посмеивался, переводя разговор на шутливый тон и пеняя на занятость, которая мешает ему углубиться в современные научно-естественные проблемы.
И вот наступил момент, когда эти проблемы возбудили в нем нетерпеливый, просто-таки жгучий интерес, когда вдруг они его коснулись... Нет, какое уж там — коснулись!
Когда они вдруг нахлынули, нагрянули, наперли на него когда они вдруг его почти сбили с ног, когда вдруг от них стало зависеть... зависеть... Но не будем забегать вперед.
Не будем забегать вперед, потому что последующие события приобретают такую стремительность, что наше единственное желание — не отстать от них, а не то что пытаться их опередить.
И мы поэтому лишь едва-едва, мимоходом, упомянем о разговоре Эраста Георгиевича с Ритой Гончаровой, потому что для дальнейших событий эта встреча ничуть не важна, ею и завершаются для Риты Гончаровой поиски истины, дальше она будет всю жизнь вспоминать, как она пыталась найти, добиться истины и справедливости, и как она их не добилась, и это послужит ей для оправдания многих поступков, но нам-то все это не любопытно и скучно.
Но если мы все-таки упомянем о ее разговоре с Эрастом Георгиевичем, то по совершенно иной причине.
Как догадывается и сам читатель, Эраст Георгиевич, несмотря ни на что, не забыл о Танином признании, о тайне, известной, как он полагал, только им двоим... Правда, он совершенно поглощен был делами, куда более важными, чем любые тайны, которые чуть не на каждом шагу возникают у легкомысленных девчонок Таниного возраста; но тайна была, она иногда покалывала, как заноза, начинала ныть, как больной зуб, и он надеялся, что заноза зарастет сама собой, а зуб перестанет болеть, если о нем поменьше думать, поменьше к нему прикасаться.
И теперь Рита прикоснулась к этому зубу так осторожно, так бережно, что ей мог бы позавидовать опытный стоматолог.
Уже располагая небольшим навыком в борьбе за истину и справедливость, Рита начала не с Тани Ларионовой — ведь она говорила теперь не с Машей Лагутиной или там еще с кем-нибудь, а с Эрастом Георгиевичем, директором школы. И она начала со школы, с того, что в этой, руководимой им школе, она проучилась почти девять лет, и здесь ее научили писать буквы, здесь ее научили складывать, вычитать, умножать и делить, здесь ее научили всему, что она знает, и она всем, всем обязана родной своей школе. И несмотря на активное участие в воскресниках по сбору металлолома, несмотря на участие в различных других мероприятиях, она чувствует себя в неоплатном долгу перед своей школой. И поэтому она решилась прийти и Эрасту Георгиевичу, после тяжелых раздумий, после колебаний и сомнений...
Эраст Георгиевич выслушал Риту — точнее, не выслушал, не дослушал ее до конца, с него, казалось, достаточно и того, что он услышал — и он не стал ни возражать ей, ни... Наоборот, наоборот!..
Он улыбнулся. Он посмотрел на Риту чистым, светлым, прозрачным взглядом — на нее, на ее брови... И Рита опустила глаза. У нее мгновенно вылетели из головы слова, которые она была намерена еще произнести. Она опустила глаза, и поэтому не видела, как яростно вспыхнуло его лицо — короткой, слепящей вспышкой. Но жар от нее Рита ощутила всем телом...
Итак, Эраст Георгиевич улыбнулся и даже потер руки. Он сказал, что это прекрасно — то, что пришла она именно к нему, не говоря уже о побуждениях, которые сами по себе... так возвышенны!..— Он дважды повторил это слово.— И завтра же, без промедления,— сказал он,— завтра же утром, до уроков, он распорядится выстроить всю школу, с первого по десятый класс, и Рита — да, Рита Гончарова выйдет на середину и расскажет все, что она сейчас ему рассказала — всей школе!..
Рита не ожидала... Такой готовности... Такой внезапности... Она представила себе, как стоит перед школой — и рассказывает... О чем же? О подслушанном разговоре?..
— Но...
— Да, да, так мы и поступим!— говорил Эраст Георгиевич, не давая ей опомниться, прийти в себя.
— Но если...
— Что?
Она не могла ответить, не могла произнести ни слова. Она не могла бы даже толком объяснить, чем вызван был ее испуг. Она сидела, не в силах шевельнуться, придавленная, прижатая к стулу, приросшая к его сиденью, к спинке — беспомощная под ясным, светлым взглядом Эраста Георгиевича,— взглядом, который временами, как солнечный луч на изломе линзы, вдруг начинал слоиться многоцветным спектром...
— Да, конечно,— говорил Эраст Георгиевич,— конечно, тут есть известный риск, что вам не поверят, потребуют доказательств, и очень веских... И если вы не сумеете убедить всех в своей правоте — тогда позор ляжет не на Ларионову, а на вас! Так что риск, не стану скрывать, огромный. Но вы готовы?.. Ради истины, ради школы, которую вы так любите — вы ведь готовы и на такой риск?..
