Юрий Герт - Грустная история со счастливым концом
— Маша,— сказала она, опустив печальные глаза,— я должна сообщить тебе кое-что, но по секрету, по страшному секрету... Я не могу никому-никому рассказать об этом, кроме тебя...
И Маша Лагутина, раскрыв было учебник, чтобы повторить параграф по химии, без колебаний закрыла книгу: как мы знаем, она всегда с готовностью жертвовала ради других личными интересами.
— Маша,— сказала Рита, садясь возле и доверчиво кладя руку ей на твердое, сухонькое плечо,— я даже не знаю, как сказать, такая это тайна... Но она касается всех нас.
— Говори,— сказала Маша,— не бойся...— и сама подвинулась к Рите.— Это касается всех нас?
— Да,— сказала Рита,— всех нас... И я бы не стала, наверное, ни о чем говорить, если бы это не касалось всех нас... Ведь ты же знаешь, как я отношусь к Тане Ларионовой...
— Да,— сказала Маша,— я знаю...— Но сказала слишком поспешно, потому что она, украдкой от себя самой, ревновала Таню к ее новой подруге.
И Рита уловила эту поспешность, уловила небольшую напряженность в Машином голосе и мягкой, гибкой своей рукой поправила у Маши узенький воротничок — поправила, будто нежно погладила...
— Она обманула нас всех. Она никого не спасала. И не было, не было никакого подвига!..
Маша не то чтобы удивилась... не то слово. Она как бы и не удивилась вовсе, она слушала Риту без всякого выражения на лице, она ее слушала так, словно при этом ничего не слышала, а только смотрела, как шевелятся сочные пунцовые Ритины губы... И у Риты, пока она говорила, было ощущение, что говорит она куда-то в глухую пустоту.
И когда она сказала все, что хотела, — вернее, половину, даже четверть того, что хотела — так много ей Маше нужно было сказать — тут Маша встала и с тем же лицом, на котором не было никакого выражения, пошла к доске.
Она подошла к доске и сняла с гвоздика маленькую, аккуратную подушечку, которую, в качестве дежурной принесла из дома, и стала вытирать ею доску, совершенно чистую доску, только что протертую ею же самой.
И хотя доска уже лоснилась, уже блестела черным глянцем, она ее терла и терла, пока не протерла всю сверху донизу, и потом она обернулась к Рите и сказала:
— Какая же ты, Гончарова... Какая же ты дрянь! А она так тебе верит!..
И она упала на парту и заплакала, зарыдала взахлеб — от обиды за Таню, главное, конечно — за Таню, но еще и за себя — за то, что она как последняя дура, самая распоследняя, сидела, слушала эту... эту... и она еще поправляла ей воротничок!..
И когда стали собираться ребята, когда собрался уже весь класс — Маша все плакала, никак не могла остановиться, а это был небывалый, удивительный случай — чтоб плакала Маша, и все с откровенной неприязнью смотрели на Риту, ведь их застали вдвоем. Никто не знал, в чем дело, но все сочувствовали Маше, все осуждали Риту, тем более что у нее вообще не было в классе друзей. И она уже думала не об истине, а о том лишь, чтобы не оказаться с глазу на глаз с целым классом — жутко было представить, как бы все на нее накинулись, — на нее и теперь смотрели так, что дай только Маша повод... Но повода Маша не дала, и это оказалось единственным, в чем Рите повезло тем утром...
Тогда она отправилась к Теренции Павловне, классной руководительнице девятого «Б». Собственно, даже не отправилась — ей и отправляться никуда не надо было, потому что Теренция Павловна сама пришла в девятый «Б», когда начался урок физкультуры. Она сюда пришла для того, чтобы в тишине и уединении произвести подсчет баллов, которые получил ее класс по всем показателям, предусмотренным экспериментом, и принесла с собой маленькие портативные счеты, пластмассовые, с косточками-бусинками. В связи с вычислительными операциями, которыми занимались теперь учителя, завхоз Вдовицын закупил на базе три или четыре десятка счет, но то были обыкновенные, грубые, конторские счеты, и Теренция Павловна купила себе в «Детском мире» миниатюрные, игрушечные, однако, вполне пригодные для работы.
Что же до Риты, то она сказала преподавательнице физкультуры, что плохо себя чувствует, недомогает, что у нее озноб и кружится голова, и вернулась в класс из спортзала как раз в тот момент, когда Теренция Павловна, держа в одной руке надкушенный пончик из школьного буфета, другой уже начала пощелкивать красно-белыми бусинками.
Рита сначала извинилась, что отрывает Теренцию Павловну от ее важного, требующего сосредоточенности занятия, а потом села напротив Теренции Павловны, тяжело вздохнула и рассказала ей всю-всю горькую правду про Таню Ларионову...
Стоит ли говорить, что чудный, свежий, воздушный пончик так и остался недоеденным, стоит ли описывать, как выпал он из ослабевших пальцев, Теренции Павловны, и как он лежал на тетрадке с аккуратными графами для подсчетов и вычислений, и как от него расплывалось, растекалось по странице, пропитывая ее насквозь, масляное пятно — все это свободно представит себе сам читатель, а заодно — и тон, которым Теренция Павловна произнесла: «Какой ужас!..»
Да, именно эти слова произнесла она, едва Рита начала свой рассказ, и она эти слова повторяла много раз, и с каждым разом Рита обретала все более уверенности, а голос ее — звучности и вдохновения...
Надо сказать, что Теренция Павловна была из тех учителей, которые любят, чтобы их любили. Однако, вопреки желанию Теренции Павловны, ее не любили в девятом «Б». Всем казалось, что за ее откровенностью кроется хитрость, за простодушием — расчет, за непосредственностью — игра в непосредственность... Эти же качества подозревала в ней и Рита, однако на них-то и надеялась она теперь...
Но, как мы увидим, она, в общем правильно оценивая некоторые стороны характера Теренции Павловны, кое в чем, однако, их переоценила.
Итак, Теренция Павловна сказала: «Какой ужас!» — и на этот раз она не лицемерила... То, что она услышала от Риты, действительно представилось ей ужасным!
И тут она посмотрела на пончик, на тетрадку, на страшное, неуничтожимое пятно...
— Как же так? — сказала Теренция Павловна.— Как же так?.. Ты только подумай, девочка моя, что ты такое говоришь? Ведь ты представляешь, что это значит?.. Для нашего класса? Для школы? Для всех?.. Ты представляешь?..
— Я представляю,— сказала Рита, но не так уверенно, как ей бы хотелось.
— Вот видишь,— сказала Теренция Павловна,— ты представляешь! Но если ты представляешь, то как же ты можешь так говорить?.. Ведь ты же помнишь, как об этом писали в газете? Ведь ты это помнишь?..
— Помню...
— Вот видишь, ты сама все помнишь! И не только в газете... А наша школьная линейка, первого сентября?.. Ведь это же было так празднично, так трогательно, так... Эти флаги, эти лица, эта тишина?..
