Лариса Райт - Жила-была одна семья
— А когда? На выходные? Здорово! Я там никогда не была.
— Никогда? Тогда на выходные мало. Надо хотя бы дня на четыре.
Она нахмурилась:
— Меня могут не пустить. У нас с этим строго: каникулы — гуляй, время учебы — учись.
— До каникул еще почти четыре месяца, да и фонтаны в Петергофе зимой не работают.
— А нам обязательно смотреть на фонтаны?
— Обязательно!
— Ладно, я что-нибудь придумаю.
Если бы Самат решил выяснить, что Ира подразумевала под этим расплывчатым «что-нибудь», ни в какой Питер они, скорее всего, не поехали бы. В те годы молодой человек старался избегать ситуаций, которые требовали обмана. И уж тем более не хотел заставлять любимую девушку врать родителям. Ира же придерживалась своей позиции: она хотела быть с любимым, и если ради этого необходимо невинно представить свое пятидневное отсутствие институтской практикой, она не колеблясь сделала это. В конце концов, она могла признаться потом, и даже скорее всего призналась бы, уж очень ей хотелось поделиться впечатлениями об увиденном. Она бы рассказала и родителям, и Саше. Да, Саше непременно: в этом городе ей было что посмотреть! И морской пейзаж, и лесной; и шикарные дворцы, и грязные подворотни; и корабли, и машины, и люди. Ира рассказала бы и про царей, и про фонтаны, и про всю поездку, и про Самата, о существовании которого в ее жизни пока никто не знал. Она и сама себе не могла объяснить эту внезапную скрытность. Мама знала всех поклонников и, как правило, давала дельные советы, а Ира уже сама решала, прислушиваться к ним или нет. Но в данном случае она не нуждалась ни в чьих советах и знакомить Самата с родителями почему-то не торопилась. Но тогда, в Питере, они решили, что у них все серьезно, все по-взрослому, все навсегда. Нет, они не говорили о свадьбе, не строили планы по количеству детей и комнат в будущей квартире. Они просто чувствовали, что их история не мимолетна, желание — не сиюминутно, а любовь нескончаема.
Ира стояла у большого фонтана в Петергофе и смотрела на залив. Ветер трепал ее темные, блестевшие на солнце волосы. Она обернулась к Самату, снова о чем-то восхищенно заговорила, начала жестикулировать, куда-то показывать, размахивать руками и сердиться оттого, что он либо не отвечает вовсе, либо отвечает невпопад. А что он мог ответить, если в ту секунду он думал о том, что перед ним стоит, и смеется, и грозит ему пальчиком сама судьба?
— Я должен познакомиться с твоими, — сказал очень серьезно.
Она поняла всю важность момента: замолчала, опустила руки. Глаза ее стали на мгновение как будто темнее и глубже, словно хотели затянуть в свою бездну его решимость.
— Приедем, тогда…
И Самат захотел приехать. Захотел всем рассказать: всему городу, всему миру, Вселенной. Он ждал, когда окажется дома и объявит маме, что его слова о женитьбе не были шуткой, что он действительно нашел свою единственную. Он так хотел еще раз поблагодарить мать за великодушие, за понимание, за счастье, которое она ему позволила обрести. Он мечтал попасть в Москву так же сильно, как до этого мечтал попасть в Питер. И его мечта, конечно, исполнилась. Они вернулись. Самат не просто спешил, он несся домой так, словно что-то решали минуты, будто он мог опоздать. И он опоздал… Дом был серым, безликим, холодным и мрачным. Он почувствовал сразу: произошло что-то непоправимое, ужасное, отвратительное — что-то, что обладает такой разрушительной силой, с которой ему не справиться. И сила эта…
— А-а-а… К черту! — Он сдавил голову руками. Опять воспоминания, опять мясорубка души. Ну, вспомнил Питер, окропил себя приятным бальзамом, и будет. Хватит терзаний. Гуляй себе дальше по Версалю и наслаждайся. Нет, ему все переживаний хочется. Мало страдал в жизни, мало мучился. Ну что такое двадцать лет, в самом деле? Ерунда? Вовсе нет! Уже сыт по горло этой ерундой! Он вернется и поговорит с Ирой, и все будет по-другому.
Как обычно, после таких обещаний, которые он давал себе уже не в первый раз, ему стало легко, хорошо и спокойно. Он даже получил удовольствие от оставшегося времени, которое провел во французском замке, перемещаясь от фонтана к фонтану и разыгрывая в воображении сцены между «королем-солнце» и мадам де Лавальер. Это боевое радостное настроение сохранил до приезда в Москву. С ним вышел из самолета, с ним сел в такси, с ним поднялся на свой этаж, с ним открыл дверь в квартиру. Сейчас он возьмет трубку, сейчас наберет номер, сейчас скажет…
— Саматик, сынок, ты вернулся? — мать, как обычно, показалась из кухни. — Ты что-то осунулся, побледнел, похудел даже. Конечно, там, в командировках, разве нормально покормят? Ну ничего, сейчас мама такой стол организует! Соскучился, поди, по нормальной еде!
— Мам, я не голоден. И мне позвонить надо.
— Позвони. Знаешь, кому позвони? Ильзире. Я купила два билета в Ленком на «Женитьбу». В пятницу идете.
— Мам, я не просил.
— А об этом не надо просить, сынок. Я просто хотела сделать тебе приятное. Ты разве не любишь театр? Такие актеры: Чурикова, Збруев, Раков.
— Мам, а давай с тобой сходим, а? Ну представь, как замечательно будет. Давно ведь вместе никуда не ходили.
— Сходим, милый. Только в другой раз, ладно? Я на «Женитьбу» ходила уже. И как раз с родителями Ильзиры. Мы и решили, что вы должны теперь непременно сходить на этот спектакль. Так что давай звони, звони скорее девушке и приглашай.
Он прошел в свою комнату, еле сдержался, чтобы не хлопнуть дверью. Резко стянул с себя галстук, который неожиданно стал душить. Не снимая костюма, бросился на кровать и затрясся в дикой, бессловесной истерике. И невозможно было понять, плачет он или смеется. Потребовалось какое-то время, чтобы прийти в себя. Потом он поднялся, переоделся и отправился на кухню, где его ждал вкусный обед. Он так и не позвонил. Никому.
18
Кому-то, возможно, доставляет удовольствие стоять под палящим солнцем на тающей породе Памуккале и представлять себя полярником, покорившим Арктику, но Саша все-таки предпочла отправиться в другую поездку, и не прогадала. Рынок в Стамбуле был настоящей, живой, многоликой, красочной сокровищницей всевозможных богатств. Саша уже стала обладательницей нескольких рулонов тончайшего, почти прозрачного шелка, переливающегося вплетенными блестящими нитями, сверкающих и звенящих ожерелий из монет, камней и стекла, клубков цветной дорогой мягкой шерсти, бесчисленных тюбиков со специальными красками для ткани и еще целого вороха всевозможных украшений, висюлек, оборок, тесемочек и прибамбасиков, которые ей непременно пригодятся в работе.
Она была довольна: наконец-то она и отдыхала, и была занята любимым делом, которое позволяло отвлечься от грустных мыслей. Она ходила в толпе, нагруженная пакетами, и не замечала тяжести. Она разглядывала снующих мимо восточных женщин. Хотя по большей части рассмотреть женщин не всегда удавалось. Многие турчанки, хоть и ограничивались хиджабами и не носили паранджу, защищали глаза от солнца большими модными очками, поэтому свое мнение о них составить было весьма затруднительно. Но Саше было вполне достаточно того, что было доступно взору. Она пристально изучала их одежду. Цепкий, профессиональный взгляд выхватывал каждую деталь: краешек расшитых серебром шаровар, открывающихся при ходьбе; таинственный узор на плотной чадре пожилой мусульманки; волнообразные складки атласа, почти касающегося земли; ряд искрящихся монист, отбивающих ритм на лбу молоденькой, не обремененной оковами веры девушки. Саша смотрела и быстро раскладывала увиденное по коробочкам памяти, чтобы в нужный момент выдвинуть ящик, достать сундучок и вынуть из него очередной экспонат для будущей коллекции. Она уже и название придумала, даже два: одно для своих, для русских — «Белое солнце пустыни», а другое, общее для иностранцев — «Гарем». Она уже представляла себе обитательниц: веселых и грустных, совсем молоденьких и опытных, потрепанных жизнью. Кто-то мог заниматься рукоделием, кто-то танцевать, кто-то играть с детьми. Одних она бы одела в простую, даже черную одежду, других одарила бы украшениями, расшила бы халаты, а третьих, самых хорошеньких, свежих, тех, кого осыпает турецкий паша своим вниманием, она бы нарядила в платья танцовщиц с широкими, разлетающимися, кружащимися юбками, развевающимися от локтей рукавами, с прекрасными, сверкающими драгоценными каменьями поясами и плотным, подчеркивающим достоинства фигуры, сияющим разноцветными блестками лифом. И руки в браслетах, и щиколотки, и на шее ожерелья, и на плечах подвески. Конечно, для полноты картины было бы неплохо, чтобы этот ансамбль танцевал вокруг кушетки, на которой возлежал бы царственный хозяин гарема, но пока что она способна была только обдумывать подобные идеи, но не воплощать их в жизнь.
