Владимир Бацалев - Кегельбан для безруких. Запись актов гражданского состояния
Путаник сопит в оправдание.
— А как же становятся «по настоящему»? — улыбается Марина. — С помощью снопа и ветвей?
— Разве ты не знаешь? — спрашивает Кавелька.
— Нет, — улыбается Марина.
— Иди сюда. — И Кавелька шепчет моей жене на ухо таинства любви.
— Как интересно!.. — говорит Марина, прямо-таки засовывая ухо в Кавелькин рот; но я ждал, что она сильнее удивится. — Я тоже хочу попробовать. То-то я думала… А это можно делать с любым мужчиной или только с Путаником?
— С любым, кроме Путаника, — говорит Кавелька.
— Тогда расскажи об этом же Ивану.
— Я все знаю, — говорю я.
— Знаешь? — удивляется Марина. — Тебе Путаник рассказал?…
Мы гасим свет, запираем двери и расходимся в разные стороны.
Возле дома я говорю Марине:
— Давай заглянем к Адаму Петровичу! Вот он за нас порадуется.
— Конечно, заглянем, — соглашается Марина, — хоть мне и хочется поскорее попробовать.
Нам открывает Фрикаделина, в глазах — слезы.
— Что случилось? — пугаюсь я, потому что первый раз вижу Фрикаделину плачущей.
— Нашего секретаря сняли с работы, — всхлипывает Фрикаделина, — а мой дурак заявление написал. Не буду, говорит, ждать, когда выгонят.
— Давно это случилось? — спрашиваю я.
— Днем, — отвечает Фрикаделина.
— А где Адам Петрович? — спрашиваю я.
— В типографии.
Мы бежим туда, и еще от дома я замечаю, что на крыше типографии стоит, как печная труба, столб света, а из столба валит дым, словно исток Млечного Пути. Мы припускаем еще быстрее. Какие-то полуночные зеваки думают вслух, вызывать — не вызывать пожарную команду. На проходной — никого. Перепрыгивая через три ступеньки, я влетаю на чердак, ногой пинаю дверь с этикеткой «Директор» и первое, что вижу, — черный металлический ящик на длинных ножках, в котором уличные продавцы готовят шашлык. Из мангала и валит дым в открытое на крыше окно, а Семенов мешает в мангале кочергой, кашеварит. Сусанин сидит за столом в клубах дыма, и вокруг его головы летают траурные бабочки — клочья горелой бумаги. Лицо Сусанина страшного цвета. В такой цвет выкрашены стены сортира на Сворском вокзале. Адам Петрович кидает в огонь целые охапки бумаг и даже папки, а Семенов старательно их ворошит, чтобы горело быстро и без остатка.
У меня отлегает от сердца. Я плюхаюсь на стул возле двери и говорю:
— Ну и напугали вы меня, Адам Петрович! Я уж решил, что вы типографию с горя подпалили.
— С какого горя? — спрашивает Сусанин, раздирая стопу приказов.
— Разве ничего не случилось? Секретаря не сняли?
— Ровным счетом ничего не случилось, — говорит Сусанин. — Я сжигаю свой архив. Зачем он преемнику?
— Может, еще успеете дело поправить? Может быть, что-то само собой изменится?
— Поправить? — переспрашивает Сусанин. — Не стоит ничего поправлять.
— Идемте спать, Адам Петрович. Ляжем, как в сказке: утро вечера мудренее. За ночь обмозгуете ситуацию, глядишь, придумаете какой-нибудь неожиданный ход и выпутаетесь.
— Вот я как раз и выпутываюсь! — кричит Сусанин, бросая в огонь гроссбухи.
— Они не сгорят, — говорит Семенов, — надо было порвать в клочья.
— Знай помешивай! — командует Сусанин.
— Зря вы так быстро руки кверху подняли. Лучше места, чем у вас, во всем Сворске не сыщешь.
— Я не сдаюсь и не собираюсь ничего искать. И потом — мирное население в плен не берут.
— В мирное время, — добавляет Семенов.
— Да замолчишь ты, наконец! — кричит Сусанин. — Хоть раз можешь обойтись без сентенций?!
— Я вот тебе поору на меня, — грозит Семенов кочергой.
— Зачем же вы подали заявление, — спрашиваю я, — если не сдаетесь?
— Зачем? Да не понравилось мне, что моя тринадцатилетняя дочь заговорила обо мне в перфекте. Нашла в семье покойничка!.. Мне стыдно перед своим ребенком! Никому не стыдно — а мне стыдно!
— Что же она такого ужасного сказала?
— Да говорит: «Мой отец жил, потому что его родили. Он умел только пить-есть, гадить и смотреть в окно по вечерам, строя при этом такую грустную физиономию, словно на улице осталась вся его жизнь. Каждый день этот трус ходил на работу, которую ненавидел, и боялся уволиться, чтобы не потерять то, что у него было: вытертый палас, замусоленное кресло, магнитофон с отжившими песнями и хрустальную пепельницу на журнальном столике. Он продал вечное, чтобы за зарплату существовать в преходящем и владеть своей рухлядью на правах личной собственности. Он превратился в марионетку, которую дергали вещи, вернее, барахло. А ведь в детстве подавал надежды вырасти порядочным человеком».
— Антонина уже задумывается о вечном и преходящем? — спрашивает Семенов.
— Нет, вечное я от себя вставил.
— А пепельницу?
— Пепельница — тоже отсебятина.
— Что же сказала твоя дочь?
— Неважно.
— Ничего она и не говорила, — решает Семенов.
— Так скажет, если я не уволюсь.
— Но как вы собираетесь жить без работы? — спрашиваю я.
Сусанин машет рукой:
— Все равно на этой работе я чувствую себя безработным. Семь лет сижу на чемоданах и все не решусь подхватить их и убежать сломя голову. Паяц гороховый, который сам себя развлекает, пытаясь скоротать время до пенсии, спастись от обвинения в тунеядстве и встать в ряды Столика и Сплю. Вдолбили в школе, что у нас каждая личность развивается в полной гармонии с обществом, и я сидел, ждал до седины в висках, когда начнется мое гармоничное развитие. Господи, сколько идей погибло во мне! За что у меня отняли меня?! За что превратили в живую разнарядку?! В чем я провинился?! В чем моя вина?! Хватит! Сегодня я стал жмотом. Больше не отдам даже дня своей жизни. Пусть не просят. И наконец-то перестану чувствовать себя увядшей проституткой.
— Все равно мне непонятно, чем вам вдруг не угодило кресло директора, — говорю я. — Все мы — разнарядки. И в любом другом месте вас ждет то же самое.
Сусанин кладет ноги на стол, как янки:
— Понимаешь, Иван, я — одержимый. Когда я был чуть моложе тебя, я открыл себе мир античных лириков и влюбился в одного из них. С тех пор я хочу целыми днями читать его, думать о нем и писать, чтобы другие тоже узнали, какой великий и сладкоголосый поэт был Пиндар, и почему даже пчелы строили соты на его губах. Когда меня сослали в Сворск, я сказал себе: плюнь на эту принудительную полутюремную работу, делай кое-как, лишь бы отвязались, но трудись по выходным, пиши свою книгу. «Книгу восхищения Пиндаром». Когда никто не скажет тебе, что ты лодырь и объедаешь государство, когда другие пьют пиво или спят перед телевизором — делай дело. Делай хоть для себя, если никому это не нужно. Ведь такую работу и работой не назовешь, — это удовольствие!.. Так говорил, говорил я, но ничего у меня не получалось. Все выходило кое-как: и принудиловка, и удовольствие. Чтобы заниматься филологией всерьез, надо иметь под рукой государственную библиотеку, и не одну. А когда мне было ездить в Ленинград и в Москву? Кто отпустил бы меня на год в творческую командировку, если я нужен здесь заниматься не своим делом…
— Хватит хныкать, — говорит Семенов. Но Сусанин не обращает на него внимания, он нашел благодарного слушателя.
— …Вся беда в том, Иван, что не один я полоскаю нос в чужой тарелке. Миллионы не смогли стать тем, кем хотели, и живут теперь, как в парнике: растут по потолку на дозволенном уровне; а другие миллионы стали тем, кем им ни в коем случае быть нельзя. А что может страна, в которой люди заняты не своим делом, в которой отставные майоры и прирожденные фарцовщики лезут в журналистику, а дипломаты и математики руководят банями? Ничего такая страна не может! Ничегошеньки!.. Мировая история кишмя кишит откровенными глупостями и преступлениями, но наша молодая страна по количеству совершенных ошибок и просчетов впереди всех на голову, всех государств, всех цивилизаций, всех эпох. Одной экономики хватило бы на лидерство. Правда, пока слабо изучена индийская культура Мохенджо-Даро. Будем уповать на то, что ее правители были еще более бестолковые. Другой надежды нет.
— Теперь понятно, почему вы любите Древнюю Грецию: вас просто тошнит от современности, — говорю я.
— Не совсем так, — отвечает Сусанин. — Однажды я взял Большую энциклопедию и выписал имена людей, которые по-моему, сделали что-то новое и полезное для человечества Половину списка заняли древние греки.
— Они стояли у истоков, это объяснимо… Но почему вы никогда не рассказывали о Пиндаре мне с Мариной?
— В бытность мою школьным учителем, я однажды рассказал о нем детям. За это меня прозвали Пиндармотом.
— Плюнули в душу, — поясняет Семенов.
— Теперь вы вернетесь в Ленинград? — спрашиваю я.
— Дураков нет, — отвечает Сусанин, — никто не поменяет квартиру в Ленинграде на весь Сворск.
