Жан д'Ормессон - Бал на похоронах
История позабавила Ромена. Он другими глазами посмотрел на героя торжества; впоследствии он стал его горячим поклонником и близким другом. И с еще большим интересом Ромен стал приглядываться к жизнерадостной соседке, которая рассказывала ему все это.
Артур Рубинштейн, явно примирившийся с дамой, которую он тогда сумел из палача превратить в жертву, до слез смешил приглашенных, неотразимо забавно изображая Трумэна, Чаплина, Дали и своих коллег-музыкантов. Тем временем Мэг и Ромен были заняты только друг другом, как если бы они были одни за столом, а может быть, и в целом мире.
Они говорили о Трумэне, о Дьюи, который три года назад был его неудачливым соперником на президентских выборах; о Джозефе Маккарти — сенаторе-республиканце от штата Висконсин и яром антикоммунисте, о генерале Мак-Артуре, который собирался продолжить наступление до самой китайской границы и которого Трумэн снял с поста командующего войсками в Корее; о докладе сенатора Кефауэра об организованной преступности в стране и о маленькой дочке Мэг Эфтимиу, которую звали Марина. Но при этом они говорили прежде всего о себе самих.
— Этого Дьюи, — спрашивал Ромен, — вы его знаете лично?
— Да, отвечала Мэг, — я была с ним знакома. У него были отличные усы. Он носит их и теперь.
— Так вы были с ним знакомы! — восклицал рассеянно Ромен, любуясь рукой Мэг, державшей сигарету.
— Я была связана с одним из его противников.
— Политическим противником?
— Не совсем, — отвечала Мэг. — Это был Счастливчик Лючиано.
— Счастливчик Лючиано? — переспросил Ромен. — А кто это?
— Г ангстер, — ответила Мэг. — Один из главарей мафии.
Они говорили о мафии, о «сухом законе», о нью-йоркских докерах, о высадке союзников на Сицилии. Ромен верил всему, что рассказывала Мэг, и не напрасно: все было правдой.
— Тогда, мне кажется, — сказал Ромен, — доклад сенатора должен был вас сильно заинтересовать.
— Он навеял мне воспоминания. Сейчас я уже не в деле. Я соскочила с поезда. Я вышла замуж.
— За Счастливчика Лючиано?
— Нет. За его адвоката.
— Он отец вашей дочери?
— Нет. Отец моей дочери мой второй муж. Или, точнее, третий. Его фамилия — Эфтимиу. Это греческий нефтяник.
И они продолжали говорить… Они обменивались словами, словно фишками в таинственной игре, правил которой они сами не знали, но которым невольно подчинялись. Они поочередно двигали их — осторожно и в то же время смело — даже с каким-то наслаждением, и все это, отделяя их от этого вечера и от всех присутствующих на нем, толкало их друг к другу.
— Ваша дочь… — говорил Ромен, — ваша дочь… она была в чем-то белом и голубом. Издали я сразу не разобрал, девочка это или мальчик. Но потом она показалась мне восхитительной. Я чуть было не вернулся в музей, из которого вышел, чтобы пойти следом и еще раз увидеть ее.
Мэг Эфтимиу засмеялась. Она очень хорошо смеялась, открыто, без стеснения, но и не вызывающе. Ромену нравилось видеть ее смеющейся. И еще больше — вызывать ее смех.
— Моя дочь — все для меня. Какими бы ни были чувства отца к сыну, а тем более, к дочери (я даже знаю таких, которые любят дочерей до безумия), любовь матери к своему ребенку, которого она выносила в себе, — это нечто такое, чего мужчины понять не могут. В мире я повидала многое, а теперь весь мир для меня в моей дочери.
Ромен сразу понял, что третий муж значил для нее не больше, чем первые два.
— А с ее отцом, — спросил он, — …вы с ним познакомились в Нью-Йорке?
— В Нассау, — ответила она. — Я была там с друзьями. А у него там был корабль.
— Большой корабль?
— Большой корабль.
Она посмотрела на него. Он смотрел в ее глаза, смотревшие на него. Синева ее глаз была чистой и глубокой, словно омытой блестящими успехами ее жизни, которые были в то же время и ее печалями…
Они смотрели друг на друга… Ромен молча взял руку своей соседки, и она не отняла ее…
— Давайте уйдем, — шепнул он ей на ухо.
— Пожалуй, — согласилась Мэг.
Едва выйдя за двери ресторана, они испытали облегчение, смешанное с приятной тревогой, она была вызвана той свободой, которую они сами себе отвоевали своим уходом. Шел небольшой дождь. Капли звонко стучали по полотну «awning» — так называется длинный тент, натянутый на металлический каркас: на нем в городе обычно обозначают улицу, номер дома и название заведения. Некоторое время они стояли молча, не зная, как себя вести дальше, и прислушиваясь к своим ощущениям.
— Ну что ж… — начал Ромен.
Она подняла голову. Он взял ее за плечи.
— Спасибо за все, — сказал он.
— Вы не хотите пригласить меня в «El Marocco»? — спросила Мэг.
— Я очень плохо танцую, — извинился он.
— Волокита, — бросила она ему смеясь. — Волокита, который не танцует…
— Вы знаете… — начал он и замолчал.
— Что же? — подтолкнула она.
— Это счастье для меня — то, что я вас встретил.
Посыльный ресторана, ушедший под дождем за автомобилем Мэг, подогнал его к выходу.
— И куда вы пойдете, месье нетанцующий?
— В «Алгонкин», — ответил Ромен.
— У вас нет авто?
— Нет, я — бедный путешественник.
— Тогда садитесь, — пригласила Мэг.
Они ехали в машине под дождем. Тишину нарушали только четкие, как метроном, щелчки дворников. Мелькали улицы за улицами, возникали силуэты домов, очень разные: элегантные и неуклюжие. Мэг вписывалась в повороты с некоторой нервозностью. Наедине в машине, они казались друг другу более чужими, чем среди толпы в ресторане. Они вдруг словно спохватились, что толком не знают друг друга, и между ними пролегла неловкость…
— Как вы думаете, — спросил наконец Ромен, — мы с вами еще увидимся?
— Почему нет? — спросила Мэг.
— А почему да?
— Но это же вы верите в случай, — возразила Мэг.
— Я верю в то, что нужно ему помогать.
Они снова замолчали, и это молчание разделило их, как стеной, чем-то похожим даже на враждебность, чего они никак не могли преодолеть. Вдруг Ромен воскликнул:
— Остановите!
Она резко затормозила. Он выскочил из машины и затерялся в пелене дождя:
— Подождите меня!
Через несколько мгновений он появился с полными руками роз. Он успел заметить одного из ночных торговцев, которые продают цветы в ресторанах: тот толкал перед собой детскую коляску, заполненную красными и белыми розами. Это был афганец или индус, возможно бывший солдат старой армии той Индийской империи, которой лорд Маунтбетен, вместе с верной леди Маунтбетен (поклонницей Ганди и другом Неру) недавно вернул независимость. Индус увидел, как из пелены дождя выскочил человек и крикнул:
— How much?[6]
— How many?[7] — уточнил индус с таким густым акцентом, что хоть режь его ножом.
— All of them![8] — крикнул Ромен.
Он бросал розы охапками в голубой шевроле, и вместе с льющимся от них ароматом в открытую дверцу лился дождь. Мэг не могла произнести ни слова, а потом они оба рассмеялись.
Они еще продолжали смеяться, когда Мэг, притормозив, указала пальцем на высокий дом.
— Я живу здесь, — сказала она.
— Тогда высадите меня здесь. Мой отель недалеко отсюда, и дождь уже небольшой. Я дойду пешком.
— Как хотите, — сказала она.
Автомобиль остановился. Дождя почти не было.
— Помогите мне хотя бы отнести это домой: здесь целый сад.
Взяв в охапку цветы, они вошли в дом, роняя их по дороге. Розы были везде. Ромен набил ими свою куртку и прижимал ее к себе. Мэг тоже несла охапку, и ее лицо утопало в розах. Она шла вся в розах…
Мэг с трудом нашла ключом скважину. Они вошли в большую комнату, где две кушетки, затянутые полосатой тканью, стояли возле низкого стола, заваленного книгами и журналами. Цветы были брошены на стол, на диваны, на пол, и они оба стояли над ними неподвижно и ошеломленно.
— Спасибо за цветы, — сказала наконец Мэг с улыбкой.
Он наклонился, поднял три розы и протянул их молодой женщине. Она взяла их, понюхала, и молча посмотрела на Ромена…
Он обнял ее и поцеловал в губы. Она тут же сдалась и обеими руками, в которых еще были цветы, обняла шею молодого человека…
…Марго ван Гулип уронила свою розу в гроб Ромена. Мы — Бешир и я — вовремя подскочили, чтобы поддержать ее: она шаталась с закрытыми глазами на краю могилы и теряла равновесие. Она повисла у нас на руках. Открыв глаза и держа меня за руку, Марго повторяла:
— Мой маленький Жан, мой маленький Жан…
Андре Швейцер, подошедший, чтобы бросить свой цветок на гроб, оказался возле нее. Он наклонился над ней, пощупал пульс и положил руку на лоб.
— Ничего страшного, — сказал он, выпрямляясь и обращаясь ко мне. — Это просто эмоции.
…Как это буднично прозвучало: «просто эмоции»… А сколько у нас в жизни их было — этих «просто эмоций». Они возникали отовсюду; одни шли за другими, одни стирали другие; они затопляли нас и сплавлялись намертво с нашей жизнью. Они рождались, прежде всего, из красоты и любви, но их порождали также история, наука, политика, спорт. Нет формулы, которой можно было бы описать жизнь, которая всегда не есть то, что она есть… За Андре Швейцером я увидел Далла Порта и Адриена Казотта. Они всегда были людьми солидными, не склонными к сентиментальности, но сейчас они были расстроены, как какие-нибудь мидинетки. Вообще же их эмоциональность имела иную природу, нежели надрывающее душу горе Марго ван Гулип. Хотя жизнь жестко прошлась и по ним…
