Валерий Митрохин - Афорист
Когда я вижу Рэн, у меня вся кровь устремляется в одну часть организма. Яков — Лев.
Телефонный разговор:
— Я не люблю тебя, автор.
— Чем же я неприятен, вам или тебе?
— Мы ровесники. Можно на «ты». Причина в том, что ты писатель, а я никто.
— Нашёл чему завидовать!
— Тебя все знают. У тебя гарем баб.
— Всё не так.
— Ври больше.
— Если бы ты знал.
— Будешь плакать, что денег мало. У меня их вообще нет.
— Тебе всё равно не понять.
— Ну, конечно, я плебей.
Знал бы он, что это такое — моя работа. Это как шизофрения. Я завишу от неё постоянно, бесправно.
— Этот вредитель погубил десять гектаров лучшей в Цикадии земли.
— Как так?
— Шиповником засеял.
— Зачем ему столько шиповника? Ведь этой дряни лесу полно.
— Из вредности и мстительности он так сделал.
— Как его звать?
— Параскева.
Муста били несколько человек. Он, конечно, заслуживал суда, но не такого. А случилось все так. Максимильянц узнал его на улице. И показал своим приятелям. Максимильянц, конечно, не предполагал, что всё так обернётся. Он только пожаловался своим собутыльникам. Вот, мол, этот, который держал нас в рабстве. И всё. И приятели его вроде бы не обратили внимания на эту информацию. А когда напились, кто–то вдруг заявил: «Мы не рабы, рабы не мы!» И вся гопкомпания, не сговариваясь, отправилась вслед за Мустом. Настигли его у самой калитки и принялись избивать. Вступиться было кому. Сразу подъехали несколько машин с аборигенами. Но и к членам самосуда сразу же прибыло подкрепление. Пока те и другие выясняли отношения, Муст лежал с отбитыми печёнками. Когда его привезли в травмопункт, дежурный врач сказал Вовсу: твой брат не жилец!
— Всё было бы ничего, если бы только не скулёж этот щенячий.
Вовс обнял брата, лежащего навзничь без подушки.
— Когда нас выселяли, я прихватил с собой щенка. И он всю дорогу плакал от холода (в вагоне были щели) и от голода — жрать было нечего. А однажды, когда я проснулся среди ночи, было тихо. Поезд стоял, мы приехали. Почти приехали. Я обрадовался впервые за все дни пути, что не услышал щенка. Пахло супом, — Муст всхлипнул. — Никогда не забуду это запах. Я поел, но не всё, оставил щенку. Но так и не нашёл его. А когда мама сказала, что он, как только поезд остановился и вагон открыли, сбежал, я снова обрадовался, что на воле моя подросшая в дороге собачонка не пропадёт.
А потом, много позже, когда я уже был большой мальчик, мне сказали, что мы — дети из этого вагона — не померли с голоду благодаря этому щенку. Нам сварили из него суп.
— Ты только не вздыхай так! — вскричал Вовс. И, обернувшись, стал объяснять вошедшим белым халатам: — Он так вздохнул, как будто умер. Слышишь, Муст! Не–на–до!!! Не надо так!
Время как птица, но мы не летаем.
— Боже мой. Что я вижу! — Он зажмурился и, выдыхая в последний раз, едва слышно прошептал: — Всем вам и не снилось то, что предо мною только что предстало.
Вовс попытался поднять Муста на кушетку, с которой тот сполз. Но тело его тщедушного, низкорослого брата оказалось неподъёмным. Оно казалось пустым. Его нельзя было ухватить. Оно как бы вытекало из рук Вовса. И ещё он чувствовал, как тело Муста, словно губка воду, всасывает в себя его, Вовса, силы.
«Неужели помирает? — пронеслось в сознании Вовса. — Неужели это конец?»
Вовса обдало прощальным ароматом души, покидавшей тело.
Мяк–мык–мук-мок–мек–мак–маг–миг–мог-мяг.
Место, куда попал Муст, было слегка туманно. Так бывает ранним летним утром на лугу. Место было пространно. Тихо. Пустынно. Под небом, напоминающим прозрачный, влажный пузырь, он узнавал силуэты и очертания своей родины: горы, лес, поле и морской залив…
Всё это Мусту как–то сразу стало приятно. Однако к аромату, близкому его душе, — он ощутил это тот же час — примешивался некий беспокойный привкус.
ПОЛУЧАЙ, ЧЕГО ХОТЕЛ! — услышал он голос, который, словно в стереотеатре, шёл со всех сторон.
НИЧЕГО НЕ ПОДЕЛАЕШЬ, ДРУГИЕ СЮДА НЕ РВУТСЯ.
— Вот, значит, как! — устало ответил Муст. И заплакал. — Хочу, — бормотал он, отдыхая от рыданий. И ждал ответа.
Но ответа не было.
Ревность о доме твоём одолевает меня. Гений.
Мур Семиверстов:
Живу я плохо. Мало двигаюсь. Отчего хандра и тоска. И так будет со мной, пока не умру или не рассчитаюсь с ними.
Никогда не думал, что семья может иметь для меня такое значение!
Он спускался с холма. А навстречу ему поднимались ясные облака.
Сначала просто женщина с телом, полным наслаждения. Потом вдруг в ней появляется нечто иное. И это то, чем она становится для тебя воистину бесценной. В ней — то, что в тебе живёт вечно, а из неё рождается.
Максимильянц — Колировке:
— Я хотел бы сыграть с тобой в теннис.
— Во что, во что?
— Так у нас называется любовь.
— А мы в такие игры не играем. Мы в них живём до смерти.
— Ну что, ты избегаешь меня?
— Не избегаю. Просто очень занята.
— А ведь напрасно ты так! Ты ведь даже не знаешь, каков я.
— Ошибаешься, успела–таки рассмотреть.
— Значит, поспешила с выводами.
— Ты мужчина с секретом?
— Просто я крепкий орешек. То есть меня надобно раскусить. И ты бы могла это сделать, поскольку зубки у тебя есть и весьма остренькие.
Единственное моё достояние — это моё время. Золотой запас моей жизни. Я им распоряжаюсь, как могу: трачу, иногда продаю. Рискуя, потому что не ведаю, сколько у меня осталось этого богатства.
Шли, переговариваясь, как на прогулке. У одного из них в руках была плоская бутылка, из которой он отпивал по глоточку. То, что эти люди вооружены, выяснилось на опушке в момент стрельбы. Пьющий упал первым, остальные обнажили стволы. Первый лежал, обливаясь кровью. Она пахла сивухой.
— И тебе их не жалко? — спросил Вовс.
— Снова ты за своё! — вскинулся Параскева, — Что их жалеть! Они наёмники. Мы платим им большие бабки. Кроме того, ещё и алкаши, то есть конченые люди.
Сердце — песочные часы. Всё время приходится переворачивать. Гений.
Из командирского блокнота:
Всё чаще думаю с надеждой, что всё это всего лишь сон, полный ужасов. Кончится он, и наутро мы проснёмся, сами не замечая, что изменились, что и небо над нами иное, и земля и море другие. Вовс.
Вопль пенсионера:
— Мздоимцы, воры, купипродавцы, растлители … Вот они кто. Явись к ним Агнец Господен — сияющий слепящий, как солнце в полдень, они наденут черные очки и продолжат дела свои тёмные дела.
Отверстое небо. Воин, сидящий на белом коне, называемый истинный и верный. Очи Его подобны пламени, а на голове Его множество венцов с начертанным на них именем, которого не знает никто, кроме Него Самого.
Одетый в наряд, обагрённый кровью, с мечом в устах по имени Слово Божье.
Воинство Его, облачённое в белый виссон, на конях белых следовало за Ним. Мечом Он поразит язычников. Будет править ими железной рукой. Он отожмёт вино ярости на точиле гнева Бога Всемогущего.
У бедра на одежде Его, имя Его начертано: «Царь царей и Господь господствующих!»
И тут Ангел, стоящий на солнце, воскликнул, обращаясь к птицам небесным: «Слетайтесь на великий пир пожирать трупы царей, генералов, всех великих мира сего, трупы коней и трупы всадников, трупы свободных и рабов, трупы малых и великих!»
И увидел я зверя и его лжепророка во главе царей земных вместе с их армиями, собравшихся воевать с Сидящим на коне и сторонниками его.
Схвачен был зверь и лжепророк его, свершавший по указке зверя чудеса, коими обольщал тех, кто носил клеймо зверя, кто поклонялся его изваянию. Зверь и лжепролрок были сброшены в кипящее огнём, горящее серой озеро. Прочие же были убиты мечом, исходившим из уст Сидящего на коне.
И птицы все досыта попировали над их телами.
Летал шмель, кричал: шнель!
Пиза — автору:
— За что ты их любишь? Ты ведь не абориген!
— У меня с ними много общего: история, земля, родина, в конце концов.
— У меня тоже, но я терпеть их не могу.
— Значит, твоё и моё к ним отношение ещё раз подтверждает, что законы жизни и литературы не одно и то же.
— Высокопарные слова.
— Но дело даже не в законах, которые не позволяют автору не любить своих героев. Аборигены — это красивые люди. Они изысканы и сдержаны в еде. У них прекрасные песни, скромные женщины, послушные дети. И мне нравится даже цвет их знамени.
— Что хорошего в нём? Чернильный.
— Чернилами написаны все книги мира. Что касается моих героев, то я их всех люблю одинаково.
