Витольд Гомбрович - Девственность и другие рассказы. Порнография. Страницы дневника
— Поклянитесь мне сейчас же, сию минуту… Любовь и верность. Быстро.
Они опустили головы к ее рукам. Геня расплакалась. Но опять поднялся палец и опять указывал, — но теперь в другом направлении — туда, где в углу лежал… Все задвигались. Его принесли — и я увидел, что он был ранен, кажется, в ляжку — поднесли к ней. Она пошевелила губами, и мне подумалось, что в конце концов я узнаю, что произошло, почему он здесь, рядом с ней, этот (молодой) и тоже окровавленный, что между ними… Но она вдруг захлебнулась раз, другой и побелела. Пани Мария подняла крест. Амелия уставилась на Фридерика и умерла.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
8
Фридерик поднялся с колен и вышел на середину комнаты: — Почтите ее память! — призвал он, — воздайте ей почести! — Он вынул из вазы розу и бросил к дивану, после чего протянул руку Вацлаву. — Душа, достойная ангельского пения! Нам же остается лишь низко склониться! — Эти слова были бы театральными в устах каждого из нас, не говоря уже о жестах, но он властно пронзал нас ими, как король, которому позволен пафос и который провозглашает другую естественность, более высокую, чем обычная. Король-властелин и церемониймейстер! Вацлав, захваченный суверенностью этого пафоса, встал с колен и крепко пожал ему руку. Казалось, что вмешательство Фридерика нацелено на стирание всех этих странных, заслонивших смерть несоответствий, на возвращение смерти всего ее блеска. Он сделал несколько шагов влево, потом вправо — что выглядело каким-то минутным метанием среди нас — и подошел к лежащему (мальчику). — На колени! — приказал он. — На колени! — С одной стороны, приказ был естественным продолжением предыдущего приказа, но, с другой стороны, был неуместным, поскольку относился к раненому, который не мог двигаться; и его неуместность возросла, когда Вацлав, Иполит и Кароль, затерроризированные его авторитетом, бросились приводить (мальчика) в требуемую позицию. Да, это было уж слишком! Когда же Кароль подхватил его под руки, Фридерик сломался, затих и угас.
Я был ошеломлен, опустошен… столько впечатлений… но ведь я уже знал его… и знал, что он снова вступил с нами и с собой в какую-то игру… в напряжении, созданном трупом, развивалось какое-то его действие, направленное на имевшуюся в его воображении цель. Все это делалось умышленно, хотя, может, замысел пока был неуловим и для него самого, может быть, следовало бы сказать, что ему были известны лишь подходы к замыслу, но я бы удивился, если бы дело здесь свелось только к почестям, отданным Амелии, нет, оно заключалось во введении в нашу среду того, кто лежал во всем своем неприличном и компрометирующем смысле, в том, чтобы «заполучить» его, выделить и «повязать» с Геней и Каролем. Но как эта связь могла возникнуть между ними? Наверняка, эта золотистая дикость подходила нашей паре уже хотя бы потому, что им тоже было по шестнадцать, вот и все — никакой другой связи я не видел, думаю, что не видел ее и Фридерик — но он действовал вслепую, руководствуясь тем же, что и у меня, неясным ощущением, что он, этот лежащий, делает их сильнее — демонизирует… и потому Фридерик прокладывал лежащему путь к ним.
Лишь на следующий день (заполненный приготовлениями к похоронам) я узнал о роковом происшествии, которое было в высшей степени запутанным, странным, необычайным. Воссоздание фактов было делом нелегким, в нем было много досадных пробелов — тем более, что единственные свидетели — этот самый Юзек, Юзек Скузяк, и старая прислуга, Валерия — терялись в хаосе, царившем в их бездарных и непросвещенных головах. Все говорило за то, что, выйдя к буфету, пани Амелия услышала шум на ступенях, что ведут к кухне, и столкнулась с этим Юзеком, который проскользнул в дом стибрить что-нибудь. Заслышав ее шаги, он бросился в первую попавшуюся дверь, очутился в комнатке прислуги и разбудил крепко спавшую Валерию, которой пришлось зажечь спичку. Дальнейший ход событий был известен главным образом из ее невразумительного сообщения. «Как я спичку-то засветила, да как увидела, что ктой-то стоит, так и остолбенела, пошевелиться не могу, а спичка-то у меня в руках возьми и догори, вот весь палец-то и пожгла. А пани барыня насупротив его стоит, у дверей, и тоже не двигается… А как спичка-то у меня сгорела, ничего не видно, окна занавешены, лежу, смотрю, ничего не вижу, темно, хоть бы что ли половица скрипнула, ничего, ничего, как будто их не было, лежу и уже только на милость господню полагаюсь, а ничего, тихо, так я смотрю на пол — там остаток спички тлел, но ничего не освещал, догорел, ничего, чтобы хоть кто задышал, ничего. Вдруг… (тут ее повествование остановилось, как будто наехало на сваленные поперек дороги бревна)… вдруг… так как-то… а тут пани барыня да как бросится! Да на него!… Так, кажись, как-то ему под ноги… кажись, бросилась… Ну они и повалились! Прям и не знаю что, Господи, сохрани и помилуй, хоть бы кто из них голос что ль подал, ничего, ничего, только так боролись на полу, я было хотела на помощь, но где там, дурно мне стало, тут слышу, что нож в мясо влазит, раз, другой раз, снова слышу нож в мясо, а потом оба убежали, через дверь и все тут! А я вся как есть обмерла! Обмерла!»
— Это невозможно! — бурно отреагировал Вацлав на ее рассказ. — Так не могло быть! Я не верю, чтобы мать… вела себя таким образом! Эта баба что-то переиначила, перепутала по глупости своей, ах, уж лучше кудахтанье курицы, лучше — крикнул он — кудахтанье курицы!
Он провел рукой по лбу. Однако признания Скузяка совпадали с тем, что говорила Валерия: барыня первая бросилась и «повалила» его, потому что «бросилась под ноги». С ножом. И он показал не только располосованные бок и ляжку, но и явные следы укусов на спине и на руках. Кусалась, говорил он, нож я отнял, а она на нож напоролась, ну я отскочил и убежал, а управляющий в меня стрелял, а у меня нога обмякла, ну я и сел… Схватили меня.
Однако никто не верил в то, что Амелия «напоролась на нож». — Ложь, — говорил Фридерик. — А что насчет укусов, мой Боже, в борьбе за жизнь, в судорожном противостоянии вооруженному бандиту (ведь это у него был нож, а не у нее)… ну, нервы… Ничего удивительного. Инстинкт, знаете ли, инстинкт самосохранения… Так он говорил. И все же все это было по крайней мере странно… и шокирующе… кусающаяся пани Амелия… А что касается ножа, то дело было не вполне ясным, поскольку нож, как оказалось, принадлежал Валерии, длинный такой и острый кухонный нож, которым она резала хлеб. И вот, этот нож лежал на столике у кровати, как раз там, где стояла Амелия. Из чего следовало, что она, нащупав в темноте нож, бросилась с ним на…
Убийца Амелии был босой, с темными подошвами, в нем ярко переливались, сверкая, два обычных цвета — золото кудрей, ниспадавших на черноту мрачных, как лесные лужи, глаз. Цвета же эти усиливались роскошным, чистым блеском зубов, белизна которых напоминала…
Так значит что? Так как же? Значит, пани Амелия, оказавшись с этим (мальчиком) в темной комнате, схваченная клещами растущего напряжения, вызванного ожиданием, не выдержала и… и… Нащупала нож. А нащупав его, впала в раж. Бросилась убивать, а когда они упали вдвоем, то как сумасшедшая кусала что попало. Она? Такая набожная? В ее возрасте? Она, служившая для всех примером, с ее моральными устоями? Ведь не было же это фантазией, рожденной в темных головах кухарки и подростка, ибо легенда была слишком дикой, чтобы они могли ее придумать, создать перевиранием того, что разыгралось впотьмах и, что, в сущности, было неуловимым? Темнота комнатушки усугублялась темнотой их представлений — и Вацлав, взятый в кольцо этой валившей его с ног двойной темнотой, не знал, что предпринять, ибо подробности убивали мать еще больше, чем нож, отравляли ее и деформировали; он не знал, как сохранить ее для себя, спасти от этого безумия, запечатленного на шестнадцатилетнем теле ее зубами, ножом, которым она орудовала. В его представлении, такая смерть рвала ее жизнь в лохмотья. Фридерик, сколько мог, старался поддержать его. — Нельзя полагаться на их показания, — говорил он. — Прежде всего, они ничего не видели, потому что было темно. Во-вторых, ведь это совершенно непохоже на вашу матушку, да просто не вяжется с ней — и мы можем сказать лишь одно, но можем сказать это с абсолютной уверенностью, что так, как они о том говорят, быть не могло, должно было быть как-то иначе в этой темноте, недоступной им так же, как и нам… это однозначно, это не подлежит сомнению… хотя, конечно, если в темноте, то… (— То что? То что? — спрашивал Вацлав, видя что он колеблется, засомневался)… то… ну, темнота, понимаете… темнота — это что-то… что вызывает из… Надо помнить, что человек живет в мире. В темноте мир исчезает. Понимаете, никого вокруг нет, один на один сам с собой. Разумеется, вы все это знаете. Конечно, мы привыкли, что каждый раз, когда гасим лампу, становится темно, но это не исключает, что в отдельных случаях тьма может напрочь ослепить, вы понимаете, о чем идет речь?… но ведь пани Амелия даже в темноте осталась бы пани Амелией, не так ли? Хотя в данном случае темнота в себе что-то скрывала… (— Что? — спросил Вацлав. — Говорите же!)… Ничего, ничего, так, глупость, ерунда… (— Что такое?)… Да нет же, разве что… этот парень молодой, из деревни, может, неграмотный… (— Что с того, что он неграмотный?)… Ничего, ничего, я хочу лишь сказать, что в данном случае темнота скрывала в себе молодость, скрывала босого парня… а с молодым подобное легче сотворить, чем с… в смысле, если бы вместо него был кто-нибудь посолидней, то… (— Что «то»?!)… Я хочу сказать, что с молодым проще, да, проще — и в темноте — что проще сделать что-нибудь такое с молодым, чем с пожилым и… — Что вы меня все тянете за язык! — сказал он и не на шутку испугался, даже лоб покрылся испариной. — Я это только так… теоретически… Но Ваша матушка… ах, нет, абсурд, невероятно, нонсенс! Ведь правда, Кароль? А, Кароль?
