Роман Сенчин - Русские (сборник)
— Зелёную и фиолетовую, — напомнила баба Маша.
Она приняла у меня банки и начала их рассматривать.
— Вот эта — семьдесят, а эта… — она пригляделась, — сто двадцать пять, кажется. Нюра! — заорала вдруг, — фиолетовая — сто двадцать пять?
Мы вздрогнули, дал же Бог голос…
— Да! — донеслось из-за стены.
— Хорошие таблетки, берите, — продолжила баба Маша уже потише, — и от головы и от поноса… Не повредят.
Аня положила деньги на столешницу и сунула банки в сумку. Баба Маша опустила голову и, почёсывая макушку, о чем-то задумалась. Мы потихоньку засобирались.
— Это только кажется, что Бог детей просто так даёт, — сказала она вдруг.
А мы уж думали, она про нас позабыла. Сели опять.
— Для кого-то — это счастье великое, а кому и не надо вовсе, — размышляла вслух баба Маша, — и никто не знает, почему одним — всё, а другим — шиш с маслом. А я вам так скажу, — подняла она глаза, — прежде чем детей рожать, надо жизни хлебнуть. Вот когда поживёшь-помыкаешься, тогда и будет тебе милость Божья. Когда сам хапнул горя, тогда и ребёнка научишь, как жить…
Я до сих пор чувствовал себя странно, слушал её и не слышал. Почему-то опять вспомнил нашу хозяйку Татьяну Михайловну. Представил мокрые хлопья снега, тающие в чёрной Неве, и словно увидел, как безлюдным субботним утром она тянет тележку по мокрой набережной. Как у проходной Крестов топчется среди таких же матерей и жён, с такими же тележками стоящих в очереди к окошку.
— Софья говорит, война будет скоро. А я ей: если только бабы воевать пойдут… Она-то помрёт скоро, я знаю…
Я пытался сосредоточиться на том, что она говорит, но Татьяна Михайловна не шла у меня из головы. Осень, слякотное, хмурое утро. Как она возвращалась с этой пустой тележкой, что думала?
Баба Маша, ёрзая, подползла к краю тахты и с трудом встала на ноги. Мы тоже поднялись. Такая маленькая, едва достала головой до моей груди, а я ведь тоже не великан. Протянула нам тёплые, сухие ладони, я пожал правую, Аня — левую. Баба Маша строго посмотрела на неё.
— Мальчика, поняла? Парня. Воевать некому.
В дороге
Валерий Былинский
Женщина, которую, он думал, что любит, осталась спать в номере брестской гостиницы «Беларусь».
— Любишь? — Она вежливо скривила лицо. — А я не верю тебе. Почему ты раньше не говорил мне этих слов? Мы же вместе уже четвертый год.
— Не говорил, потому что…
— Не любил?
— Нет… Просто рано было говорить.
— А сейчас поздно. Понимаешь?
— Ты…
— Что?
— Ты… Что, все зависело о того, скажу ли я эти слова? А ты сама, любила, любишь меня?
— Люблю? — Она весело и зло рассмеялась. — Люблю ли я? Я — женщина, я — как дождь, сначала иду, а потом заканчиваюсь. Понимаешь? Сейчас я не иду, а вчера шла… надеялась. Я другая, и я бы умерла за тебя, если бы ты говорил мне эти слова.
— Даже если бы лгал?
— Мы дуры и за враньё верны будем. Вот такие мы, понял?!
Она резко зарыдала, как это в последнее время часто случалось с ней. И выбежала в ванную гостиничного номера.
Звёзд становилось всё больше. Они появлялись, словно кто-то вытирал с чёрного неба пыль. Сергею захотелось открыть рюкзак, достать плеер, чтобы послушать песню «Едущий в шторм». Но ему было приятно сидеть вот так, не двигаясь, и он не стал шевелиться.
Когда он вошёл вслед за ней, она не сидела, как обычно, в слезах, на краю ванной и не смотрела в льющуюся из крана воду. Нет, она стояла перед зеркалом и смотрела на свое отражение так, словно увидела там что-то инопланетное.
— Как думаешь, — спросила она с пристальной полуулыбкой, — мой сын будет похож на меня?
Ещё не понимая, что значит «будет», не сознавая, как больно толкнуло его это её «мой сын», Сергей шагнул к ней и уже почти погрузил пальцы в её длинные светлые волосы, чтобы взрыхлить их, как всегда, когда он хотел её успокоить. Но женщина резко взбросилась вверх, словно что-то взорвалось под её ногами, схватила склянку с полки под зеркалом и швырнула в него:
— Сволочь! Гад! Ты убил нас обоих! Нет, троих! Троих убил! Меня, ребёнка и нашу любовь! Я ненавижу тебя!
Баночка с кремом, как пуля, просвистела возле его виска и разбилась о дверь ванной.
Сергей вышел, не закрыв за собой дверь.
Ярость, перемежаемая волнами страха — такой он не видел её никогда, — бросала все в нем внутри, словно обломки разбитой лодки по штормовому океану.
Сергей опустил руку в рюкзак, нащупал плеер, вытащил его, воткнул наушники в уши, нажал «play»:
«Как собака без кости. Как актёр без роли…»
Она вышла из ванной. Посмотрела на него, сутуло сидящего на кровати. Высокая, прямая, в длиной сорочке-мантии, закрывающей почти до пят её длинные ноги.
— Ты трус, — сказала она простым голосом, чуть помолчав. — Трусом ты был и тогда, когда разрешил мне аборт. И тогда, когда молчал о своей любви. Что? — Она длинно и почти удивленно взглянула ему в глаза. — Да, я в самом деле верю, что ты любил меня когда-то. И я любила тебя, Серёжа. Мы оба боялись, я боялась тебя, а ты боялся жизни. Только я не стесняюсь своего страха, он настоящий. А твой бутафорский. Так вот. Теперь уже всё. Я не хочу быть с тобой. Утром уеду. Хочешь — поехали вместе, хочешь — оставайся. Мне всё равно.
Я хочу спать и больше ничего. Утро не мудренее вечера. Утром будет так же, как и сейчас. Пока.
Чуть виляя ягодицами и переставляя длинные ноги, она пошла в спальню, легла на кровать на свое место у окна, накрылась почти с головой и отвернулась.
«Не выключила свет», — подумал он.
Ещё он подумал, что никогда уже не займется с этой женщиной сексом. Не войдет в неё сзади, когда она стоит на коленях, выгнувшись диким худым животным.
Странные мысли бывают у слабых мужчин, когда их бросают женщины. А может — и у всех мужчин в таких случаях.
«Как собака без кости. Как актёр без роли. Убийца на дороге».
Горячий приступ ярости и стыда конвульсией пронзил его тело. Он представил, как бьёт её по лицу, как выступает на её губах кровь. «Трус…» — вспомнил он.
Худшее, что женщина может сказать мужчине.
Худшее, что вообще может случиться.
Все нервные вспышки сегодняшних вечера и ночи, выпитые им полбутылки водки перед тем, как он собрал вещи и ушел из гостиницы, его бездумное брожение по ночному Бресту и посадка на случайный автобус — все это скопились в нём пустой тяжестью и застыло сгустком высоко в груди, ближе к горлу.
«Убийца на дороге… Едущий в шторм… Едущий в шторм».
Где он, твой шторм?
Сергей вспомнил, что в юности, когда он любил читать Джека Лондона и Хемингуэя, он мечтал сесть в любой поезд или автобус и уехать сам не зная куда.
Мечты сбываются в немечтательные времена.
Он смотрел сквозь оконное стекло на дорогу. Там была ночь, светлая от звёзд и серебристых деревьев в свете автобусных фар. А его внутренняя темнота, стоявшая в горле и груди, сдвинулась, стала постепенно отставать от него и выскочила где-то в районе ног. При этом он смутно понимал, что если остановится или сойдет, темнота его снова догонит.
Звёзды смотрели на землю, люди взглядывали на них.
Дорога въехала в сон. И вот, уже с закрытыми глазами, он увидел выхватываемые из темноты светящиеся деревья.
И ещё он видел медведя, идущего мимо с таким потерянным взглядом, будто внутри него был заключен несчастливый человек.
Хрустнула ветка, вспыхнул свет, Сергей открыл глаза.
— Предъявите паспорта…
Таможня, граница. Одна, потом вторая.
— А здесь что?
— Ноутбук…
— Сколько стоит?
— Бесценный…
— Что?
— Не помню, покупал три года назад.
— Как надоели эти границы! — выдохнул кто-то слева, — националисты, мать вашу…
Девочка лет пяти, сидящая через кресло впереди, смотрела на происходящее с таинственным и улыбчивым видом. Она ещё не знала, что весь мир на свете, в том числе и её собственный, состоит из границ.
В Ковель прибыли в пять с чем-то утра. Звёзды в небе забились фонарным светом. Сергей купил билет на первый попавшийся поезд, в Симферополь, до которого было ещё три часа.
— Как ждать? — озирался стоящий возле кассы поджарый лысый мужчина лет за сорок. — В Крым? — остановил он свой взгляд на Сергее.
— Нет… Раньше выхожу.
В дороге, когда знакомятся, обычно не принято врать. Никто особенно в душу не лезет, хочешь — молчи, хочешь — нет.
— Возьмём что-нибудь время убить?
— Давай.
— Антон, — протянул руку поджарый.
С Антоном и стариком — тем самым, которому в автобусе надоели границы и националисты, — они прошли через вокзальную площадь к светящемуся в темноте зарешеченному окну магазина. Когда подходили, возле окошка близилась драка: двое махали руками против ещё двоих и матерно о чём-то спорили. Увидев их, четверка умолкла, неохотно расступилась и молча наблюдала, как они покупали водку, сок и закуску.
— Я бы один сюда не пошёл, — вздыхал на обратном пути старик. — Криминал один везде. Не то что при мне.
