Дженнифер Джонстон - Далеко ли до Вавилона? Старая шутка
Здесь же, рядом с моей матерью, лежит и дядя Габриэл, вернее, часть его: по словам тети Мэри, от него мало что удалось собрать, чтобы похоронить; но когда война кончилась, дед настоял, чтобы останки перенесли сюда. Невеселая была история. Брайди тогда сколько слез пролила, говорит, оставили бы лучше беднягу, где он есть, не к добру это — перетаскивать кости покойника с места на место, да только ее совета никто не спрашивал. Моя бабушка тоже там — мне кажется, она заждалась деда. Иные кресты там стоят прямо, иные наклонились, есть такие замшелые, что и надписей не прочтешь. Есть надгробные плиты, есть вроде как ящики — песчаный прямоугольник, обведенный каменным бортиком. И немало поросших травою холмиков, на которых ни имен, ни слова памяти, но тетя Мэри знает про всех и каждого, кто лежит в какой метиле, и всё о каждом, вплоть до самого первого Чарлза Дуайера, эсквайра, почившего в 1698 году, родом из графства Корк. Все они смотрят поверх деревенских крыш на море и в погожие дни, если им любопытно, могут увидеть Уэльс.
— Нэнси!
Тетя Мэри вышла из своей комнаты внизу и тихонько притворила за собой дверь. Перешла площадку и остановилась у лестницы, ведущей в мансарду.
— Нэнси!
Пошла дальше, приостановилась у большого зеркала. Пригладила волосы. Голова ее слегка уже клонилась книзу, но большой узел на затылке поддерживал равновесие.
— Пора, милочка… пора.
— Иду.
Нэнси вышла из своей комнаты и побежала вниз, за теткой.
— В один непрекрасный день этот дом развалится на части, — жалобно сказала тетя Мэри, когда Нэнси очутилась рядом — спрыгнула с последних ступеней так, что в прихожей пол задрожал.
— Тра-ля-ля.
— Я встретила в деревне Гарри и зазвала к нам позавтракать. В конце концов… он, кажется, очень доволен.
Они вышли из дому, и солнце их ослепило, обе минуту постояли на пороге, мигая и жмурясь, пока глаза не освоились.
— Он на кухне, рассказывает Брайди новости.
— А-а… — Больше Нэнси ничего не сумела вымолвить.
Милый, милый Гарри!
Как чудесно пахнут кустики лаванды. Нэнси сорвала несколько листков, растерла между пальцами.
Гарри.
Завернули за угол дома, и тут слышно стало бормотанье старика.
— Только не забыть… — будто старая калитка скрипит на ветру. — Не забыть.
Он сидел в кресле на колесах под огромным черно-белым зонтом, который защищал от солнца его глаза и макушку. В руках он сжимал половой бинокль и, перестав бормотать, поднес бинокль к глазам и принялся оглядывать железную дорогу, проложенную внизу, по насыпи, между дальними полями и морем. В полях и на рельсах ничто не шевельнется, и воздух недвижим, хоть бы одна усталая птица всколыхнула его крылом.
— Хорошо тебе спалось, голубчик?
Тетя Мэри, пригнувшись, проникла под зонт и поцеловала макушку стариковской панамы. Он, похоже, этого и не заметил.
— Выпьем, — сказала она, выпрямилась, чуть задержала руку на его плече. Повернулась, прошла через стеклянную дверь в гостиную. Нэнси опустилась на верхнюю, нагретую солнцем ступеньку веранды, прислонилась спиной к стене.
— До половины второго никаких поездов не будет, дед. Сейчас смотреть не на что.
Старик ответил хитрым смешком:
— Я вижу кое-что и кроме поездов.
— Как таинственно.
Она сорвала ромашку, проросшую в щель между ступеньками, и принялась обрывать лепестки. Любит, не любит, любит…
— Напомни, я ей скажу.
— Глупости.
Любит, не любит…
Наверно, у старика устали руки, он уронил их вместе с биноклем на толстый плед, который даже в самые теплые дни должен был согревать его старые кости. Веки его тоже опустились, голова поникла. Дышал он с хрипом.
…любит… любит меня, я знаю, не любит.
В кустике лаванды жужжала пчела, по холму медленно взбирались звуки фортепьяно. Шопен.
Нэнси бросила изувеченную ромашку на ступеньку подле себя.
Шопен. Робкое начало, а потом белые пальцы осмелели, музыка обрела ритм, уверенность. Нэнси сердито нахмурилась вслед пролетающей бабочке.
— «Ко мне на закате жизни милостив будь, Творец», — пропел сквозь сон старик, конечно, это музыка его вдохновила.
Нэнси ясно увидела за окном прямую спину Мэйв — солнце освещает ее пальцы, они с силой выжимают из клавиш музыку. Лицо наполовину в тени — бледное, невозмутимое, совсем как у монахинь, которых встречаешь на городских улицах.
Смех, легкий звон стекла. Музыка запнулась было, но к той минуте, когда тетя Мэри с Гарри вышли на веранду, опять обрела уверенность.
В руках у Гарри бутылка шампанского, он возится с неподатливой пробкой.
— Как я понимаю, у вас торжество. Правда, мне повезло, что я встретился в деревне с Мэри?
Тетя Мэри несет с полдюжины бокалов, зажатых по одному между пальцами.
— У нас всего-то осталось несколько бутылок. Еще с довоенных времен. В конце концов, восемнадцать лет — это раз в жизни бывает. Обожаю шампанское. Обожаю. Подложи подушку, милочка, не то схватишь геморрой.
— На этих ступеньках геморроя не схватишь, — возразила Нэнси. — Скорее обожжешься. Изжаришься.
— Изволь слушаться.
Нэнси поднялась и взяла с шезлонга подушку.
Хлоп.
— Ура!
Тетя Мэри поспешно подставила бокал под пенистую струю.
— О-о! Брайди, подите сюда. Пьем шампанское. Папочка, проснись. Держи крепко, голубчик.
Она сунула бокал в удивленную руку старика. Он открыл глаза.
— Вот это радость, — прошептал он.
— Сегодня день рожденья Нэнси. Радостный день.
Из-за угла появилась Брайди, облаченная в большущий, ослепительной белизны фартук. Гарри налил и ей, и с минуту все они стояли, протянув бокалы к Нэнси, и смотрели на нее. Брайди заговорила первая:
— Бог милостив.
И залпом выпила шампанское. Все рассмеялись.
— Поздравляю, Нэнси. — Гарри подошел к новорожденной. Она наклонила голову и увидела, как решительно подступают к ней до блеска начищенные его башмаки. — Я тебя поцелую.
Она отвернулась, и поцелуй, точно падающий лепесток, опустился на ее пылающую щеку.
— Ух! — сказал Гарри. — От тебя так и пышет жаром. Чем это ты с утра занималась?
Нэнси покраснела пуще прежнего и низко наклонила голову над бокалом. От шампанского защипало в носу, и она чихнула.
— Через десять минут чтоб все сидели за столом, — скомандовала Брайди.
И зашагала прочь, мимоходом плеснув себе еще из бутылки.
— У кого нынче день рожденья? — спросил старик.
— Это, наверно, Мэйв играет? — спросил Гарри.
Он стоял за плечом Нэнси, рукав его шелковой кремовой рубашки касался ее обнаженной руки.
Она молча кивнула.
— Восхитительно.
— День рожденья Нэнси, милый. Нэнси! Ей уже восемнадцать.
— Нэнси! — Старик пригубил из бокала, который держал в руке. — Мою мать звали Нэнси.
— Да, голубчик, поэтому мы так назвали нашу Нэнси.
— Восхитительно.
Только музыка и кружит в тишине. Хоть бы подул ветерок, отнес бы ее подальше.
— «Смерть, где твое жало?» — внезапно изрек старик.
— Папа, ну что ты, право! Будь сегодня умницей, будь умницей.
Он поставил бокал на стол около себя и поднес к глазам бинокль. Внизу по рельсам, пыхтя, катил одинокий паровоз с тендером.
— Интересно! — На этот раз голос его прозвучал ясно, почти молодо.
— Что именно?
Он уронил бинокль на колени и повернулся к дочери.
— Мне надо тебе кое-что сказать.
— Слушаю, голубчик.
Она поднялась с места, взяла бутылку.
— Шампанского осталось совсем немножко.
Она разлила остатки по бокалам.
— Сегодня утром я видел на железной дороге Роберта.
Фортепьяно как раз смолкло, и слова старика прозвучали особенно громко.
— Кто это Роберт? — без большого интереса осведомился Гарри.
Тетя Мэри порывисто отошла к ступенькам веранды.
— Да нет же, отец, — сказала она с досадой.
— А может, это было вчера.
Она спустилась с крыльца, шампанское в бокале плескалось и кипело пузырьками при каждом ее шаге.
— Никакого Роберта тут нет.
— Говорят тебе, я видел. Говорят тебе.
Старик приподнял бессильную руку и показал в сторону рельсов.
Тетя Мэри будто и не слышала. Быстрыми, резкими движениями она отщипывала с куста головки отцветших роз, словно сейчас это было важнее всего на свете.
— Кто такой Роберт?
Гарри сел рядом с Нэнси на ступеньку, геморрой его явно не пугал. Она не ответила. Стиснула руками холодное стекло бокала. Вдали на море плясали солнечные блики.
— Нэнси?
Она покачала головой:
— Не знаю!
Ее отца звали Роберт Гулливер.
— У деда винтиков не хватает, — пробормотала она.
— Ну что ты, Нэнси…
— Вечно ему что-то мерещится. Надоедает до смерти. И гимны эти поет, и…
— Он же старый.
