Алексей Алёхин - Голыми глазами (сборник)
Он позвонил в турфирму и растолковал насчет билета.
Они пошли завтракать. Больше всего он любил этот утренний пронизанный солнцем час на открытой террасе ресторана.
Завтрак тут сервировали на маленьких соломенных рогожках, раскатывая их на круглом мраморе столов.
Он взял себе яичницу, кучку морщинистых красноватых маслин и что-то вроде заячьей капусты, политой простоквашей, а она отправилась за омлетом, который здешний повар стряпал со множеством приправ и, чтобы перевернуть, высоко подбрасывал на сковородке.
На плетеную спинку ее пустого кресла уселась нахохленная воробьиха, повела круглым глазом, увидела, что хлебных крошек еще нет, и, как ему показалось, зевнула.
За соседним столом громадный парень в красной майке с надписью “Reebok” поедал груду коричневых сосисок, и за его тяжелым силуэтом сверкал в пальмах залитый солнцем безукоризненно прекрасный мир, который ему предстояло на время покинуть.
Было уже начало одиннадцатого, когда они пришли на пляж. Фелюки и яхты, вышедшие час назад из спрятанного за мысом маленького порта, как раз бежали вперегонки вдоль берега на острова. Они тоже так пару раз плавали. Когда сидишь верхом на бушприте, вечно набивается полный рот ветра, и становится весело.
У воды силуэтами на блестящем солнце перемещалась масса ладно выточенных женских фигур.
Скутер прыгал и вертелся на волнах.
Появился и принялся заглядывать, улыбаясь, под каждый зонт молодой вертлявый негр, затейник и весельчак, предназначенный устраивать всякие пляжные игры.
За ним, пружиня на каждом шагу, прошла босиком девушка с волейбольным мячом в руках.
Он пытался представить себе лицо тети Лёли, но припомнил фотографию. Там она снята вместе с дядей как раз в тот год, когда его первый раз в жизни повезли на море, и катер перевернулся, и папа с мамой утонули, а они с дядей приехали забрать его из Ялты.
Она вошла тогда в их комнату в пансионате, где он лежал, вытерла платком стул, села, оглядела комнату и сказала: «Какие занавески дрянные».
У них с дядей были очень красивые занавески в цветах, и в той комнате, где его потом поселили, тоже. Тетя говорила, что полгода их выслеживала.
Сигарета, как это всегда бывает на ветру, курилась быстро и невразумительно.
В лодочный затон между пирсами вошла яхта, обрушила в воду якорь и принялась спускать лодку.
В ее черном блестящем корпусе отражалась вода, отчего он казался зеленоватым.
Какая-то женщина выходила из моря, балансируя на скользких камнях, как девочка на шаре.
Он обернулся и стал смотреть в сторону бассейна, к которому его подруга шла по квадратным плитам босиком, а потом, поплавав, обратно, оставляя на светлом камне темные мокрые следы.
Они встречались уже несколько лет и каждое лето вместе путешествовали, когда она отвозила сына к бывшей свекрови пожить на даче.
Она улыбнулась ему и нагнулась за сухим купальником, показав в вырезе пляжного балахона еще молодую грудь.
Небо, и без того ясное с утра, совсем очистилось, и единственное юркое облачко, похожее на белую мышку, убегало за хребет.
Он подумал, что ему предстоит вознестись туда, где за бортом вечные минус пятьдесят.
Это было, как если б сказали, что послезавтра вечером душа его будет забрана из этого мира.
Яхта с полосатым крылышком все так же чертила по трехцветному морю.
Девица в черном купальнике и красной бейсболке плескала обеими руками в двух шагах от берега, сидя на своем матрасе верхом, как на широком мотоцикле. Или как Европа на быке.
Какой-то дядька на основательных ногах все не решался зайти и нагибался зачерпнуть на шею и плечи.
Двухлетняя малышка пробовала воду крошечной ногой, взмахивая от старания розовыми крылышками.
Шведки лежали, грудами сложив на солнце свои окорока.
Немка, мать двойняшек, все надувала им прозрачный плавательный круг.
Даже сюда доносилось, как винтовой желоб выплевывает в бассейн друг за дружкой визжащих купальщиков.
Но он все это видел как бы через толщу воды. Будто он уже погрузился, и от воздуха его отделяет прозрачная, не пропускающая звуков стена, вроде аквариумной.
Когда дядя умер, тетя сразу обменяла их двухкомнатную на большую однокомнатную в «генеральском» доме: ей всегда хотелось жить в генеральском. И там для него уже не было места, и он вернулся в ту комнату, где они когда-то жили с папой и мамой, а тетя эти годы ее сдавала.
Потом, когда у них все так плохо с первой женой сложилось, она как-то так сделала, чтобы рассориться, и десять лет не звонила. Пока не заболела суставами и ей стало нужно помогать.
За эти годы у нее откуда-то появился двоюродный брат, о котором раньше ничего не было слышно. Она его звала «ку-у-зэном» – чуть нараспев и как бы с французским прононсом, – и видно было, что он свой человек в доме. Он часто даже ночевал, постелив на диване.
Ку-у-зэн, как выяснилось, уже двадцать лет строил какую-то необыкновенную дачу. И говорил только про нее. О разноуровневой планировке, герметических окнах для мансарды, полимерной черепице, системах отопления, гаражных воротах с подъемником и каминах. Он не пропускал ни одной строительной выставки, а когда удавалось, пробирался на архитектурные конференции и возвращался с целыми сумками буклетов. Тетя, хотя из-за суставов не могла съездить и посмотреть стройку, слушала его с восторгом. «Ты же понимаешь, – объясняла она, – это будет настоящий коттэдж» (она произносила через «э»).
Кузен сразу принялся называть его ласкательным именем, смотрел из-под кустистых седых бровей маленькими водянистыми глазами и все повторял: «Она тебя вырастила».
…Ему представилось бледное, будто спящее лицо тети, прозекторская и блестящий скальпель в розовой сукровице, который в этот миг добирался до злополучного тромба.
2.Утром в четверг на коврике под дверью он нашел просунутую туда записку на бланке турфирмы. По-русски с орфографическими ошибками подтверждали вылет ночным рейсом.
Большое дерево вроде акации цвело пушистыми нежными цветами, будто его облепили розовые колибри.
Садовник возился вокруг стриженого куста, похожего на большую зеленую черепаху, утыканную мелкими оранжевыми граммофончиками.
Какие-то жаркие лиловые языки наползали на кирпичную стену пляжной харчевни.
И он подумал, что надо прожить последний день как бесконечный. Так, будто их нескончаемая череда впереди.
Лакированная двухмачтовая яхта с двумя флагами на корме, пришедшая в первый день, теперь придвинулась к пирсу и стала обитаемой.
На корму вышла девушка с тоненькой золотой цепочкой на толстой лодыжке, встала у веревочных перил спиной к пляжу и стала смотреть на море. Подол юбки, движимый ветерком, чуть колебался у ее смуглой ноги. Потом она ушла обратно в каюту.
Пять поваров в белоснежных крахмальных гребнях на головах, держа на вытянутых руках накрытые серебряными колпаками подносы, гуськом проследовали по пляжу и свежевыкрашенным доскам пирса и взошли на яхту, доставив ланч.
Поднимаясь на борт, они, точно у входа в японский дом, снимали обувь.
Он не мог оторвать глаз от безукоризненно ровной черно-синей линии горизонта с единственным крошечным изъяном, обозначившим заснувшую там вдали рыбачью лодку.
А если раскинуться на горячей гальке и закрыть глаза, и правда чувствуешь себя лежащим на громадном шаре – нагретом, летящем в солнечных лучах, облепленном со всех сторон морями, материками и островами с пальмами.
Быть может, человек вообще создан для безделья? Ну, как это было тогда, в Раю.
Тут даже море не плещет, а лижется…
В тот день они сплавали далеко-далеко. Так далеко, что музыка с разных пляжей перепуталась, и со стороны берега доносилось что-то вроде звона и звяканья, как из ресторанной кухни, когда ссыпают в мойку посуду.
А потом прошлись вдоль пальм, поблескивавших металлическими бирками, приколоченными к волосатым ногам, и поднялись в бар.
На мраморной террасе за ажурным чугунным столом несколько пожилых француженок играли во что-то, разложив цветные картонные таблицы с фишками. «Дамы, играющие в лото», – мысленно усмехнулся он. Неизвестный художник…
Два мальчика лет пяти-шести сидели, как два мужичка, у стойки, прихлебывая детские коктейли неоновой расцветки.
Внизу, ублажая постояльцев, официант в цветной жилетке и бабочке все толкал вокруг бассейна свою тележку с запотевшими бутылками в никелированных лоханках, набитых льдом.
И ему пришло в голову, что это не навсегда.
Придет время, и одуванчики и репей все равно пробьются через мраморные плиты ступеней. Стены разрушатся и оплывут, и на камнях усядутся стрекозы. Пальмы с бирками высохнут и упадут, их съедят жучки. Бассейн засыплет здешним серым песком, и там, в колючей траве, будет стрекотать кузнечик и шуршать черепаха. И чугунная тонкая решетка, отделяющая террасу от моря, рассыплется в прах, и море поглотит мостки с железными лесенками, опущенными в воду, а пляж сравняется с террасой, на которой теперь хлопочут официанты, хлопкóм расстилая скатерти и раскладывая по плетеным креслам подушки к грядущему ужину…
