Даниэль Кельман - Последний предел
— Не могу же я, — сказал официант, — ждать целую вечность.
— Минуту!
С аэродрома где-то поблизости взлетел самолет, и его тотчас же поглотили облака. Те двое за соседним столиком злобно взглянули на меня, встали и ушли. За окном протянулся проспект, сияла световая реклама супермаркета, вяло поплевывал фонтанчик.
— Ну так как?
Я молча протянул ему кредитную карточку. Поблескивая, приземлился самолет, рельсовых путей прибавилось, вернулся официант и объявил:
— Ваша карта заблокирована.
— Быть того не может, — возмутился я, — попробуйте еще раз.
— Я же не идиот, — возразил он.
— Как сказать, — засомневался я.
Он пристально смотрел на меня сверху вниз, молча потирая подбородок. Но поезд уже тормозил, некогда было препираться. Я швырнул ему купюру и дожидался, пока он не выплатит мне всю сдачу, до мельчайшей монетки. Когда я встал, Каминский вышел из туалета.
Я сложил вещи в свою сумку, туда же сунул пакет Каминского с халатом, взял его под локоть и повел к выходу. Рывком распахнул дверь вагона, подавил желание его вытолкнуть, спрыгнул на платформу и осторожно помог ему выйти.
— Я хочу прилечь отдохнуть.
— Подождите чуть-чуть. Поедем на метро и…
— Нет.
— Почему?
— Я никогда на нем не ездил и на старости лет уж точно пробовать не собираюсь.
— Нам недалеко. На такси дорого.
— Не так уж и дорого.
Он потащил меня за собой по переполненной платформе, на удивление ловко увертываясь от попадавшихся на пути прохожих, как ни в чем не бывало вышел на проезжую часть и поднял руку. Остановилось такси, шофер вышел и помог ему сесть на заднее сиденье. Я сел впереди — в горле у меня пересохло от злости — и назвал адрес.
— Откуда здесь дождь? — задумчиво спросил Каминский. — Здесь всегда идет дождь. По-моему, это самая безобразная страна в мире.
Я озабоченно взглянул на шофера. Он был усатый, толстый, угрожающе сильный на вид.
— Кроме Бельгии, — сказал Каминский.
— А вы бывали в Бельгии?
— Боже сохрани. Вы заплатите? У меня нет с собой мелких денег.
— Я думал, у вас вообще нет денег.
— Вот именно, нет денег.
— Я ведь и так за все платил!
— Очень щедро с вашей стороны. Я должен прилечь.
Мы затормозили, шофер посмотрел на меня, мне стало неловко, и я заплатил. Я вышел, дождь хлестнул меня по лицу. Каминский поскользнулся, я его подхватил, трость грохнулась на землю; когда я ее поднял, с нее стекала вода. Наши шаги гулко раздавались в мраморном холле, лифт беззвучно вознес нас на нужный этаж. На мгновение меня охватил страх, что Эльке поменяла замок. Но мой ключ по-прежнему подходил.
Я открыл входную дверь и прислушался; тишина. На полу под щелью для писем лежала почта за два дня. Я громко покашлял, прислушался. Тишина. Мы были одни.
— Не знаю, правильно ли я понял, — заметил Каминский, — но у меня сложилось впечатление, что мы попали не в мое прошлое, а в ваше.
Я провел его в комнату для гостей. На постели поменяли белье.
— Здесь нужно проветрить, — заявил он.
Я открыл окно.
— Лекарства.
Я расставил их на тумбочке.
— Пижаму.
— Пижама в чемодане, а чемодан в машине.
— А машина?
Я не ответил.
— Ах вот как, — сказал он, — вот в чем дело. А теперь уходите.
В гостиной стояли два моих туго набитых чемодана. Значит, она и вправду меня вышвырнула! Я прошел в прихожую и поднял с пола письма; счета, рекламу, два письма, адресованные Эльке, одно от ее занудной подруги, другое от какого-то Вальтера Мунцингера. От Вальтера? Я вскрыл его и прочитал, но Вальтер оказался всего лишь клиентом ее агентства, тон — холодным и официальным, наверное, это другой Вальтер.
Еще там были письма, адресованные мне. Опять счета, реклама «Выпей пива», три квитанции, подтверждающие получение гонорара за перепечатанные статьи, два приглашения: на презентацию какой-то книги на следующей неделе и на вернисаж сегодня вечером — открывается выставка новых коллажей Алонзо Квиллинга. Там будут нужные люди. При обычных обстоятельствах я бы непременно пошел. Черт, вот жалость, никто не знает, что у меня Каминский.
Я заметался по комнате, не сводя глаз с приглашения. Дождь барабанил по оконному стеклу. А почему бы и нет? Это может быть мне очень и очень на руку.
Открыл чемодан побольше и стал выбирать рубашку. Мне потребуется мой лучший пиджак. И другие ботинки. И, разумеется, ключи от машины Эльке.
X
— Себастьян, привет! Входи.
Хохгарт потрепал меня по плечу, я в ответ шлепнул его по плечу, он посмотрел на меня так, будто мы лучшие друзья, я улыбнулся, будто поверил. Он был хозяином галереи, где проходил сегодняшний вернисаж, иногда пописывал критические статьи, случалось, не брезговал рецензиями на выставки, которые устраивал у себя, это никого особенно не трогало. Он щеголял в кожаной куртке, волосы у него были длинные, жидкие.
— Квиллинга пропустить нельзя, — начал я. — Позвольте представить вам… — я на мгновение замялся, — Мануэля Каминского.
— Очень рад, — сказал Хохгарт и протянул руку; Каминский, маленький, опирающийся на трость, в шерстяном свитере и уже изрядно помятых вельветовых штанах, стоял рядом со мной и никак не реагировал. Хохгарт опешил, потом хлопнул его по плечу, Каминский вздрогнул, Хохгарт ухмыльнулся мне и пропал в толпе.
— Что это было? — Каминский потер плечо.
— Не обращайте на него внимания. — Я смущенно проводил Хохгарта взглядом. — Совершенно ненужный человек. Но несколько интересных картин я вам обещаю.
— Вы думаете, меня интересуют интересные картины? Вы что, в самом деле притащили меня на выставку? Я всего час назад принял снотворное, уж и не знаю, жив ли я еще, а вы меня сюда привозите!
— Сегодня открытие, — сказал я нервно и закурил.
— Моя последняя выставка открылась тридцать пять лет назад в Музее Гуггенхейма. Вы что, спятили?
— Всего на несколько минут. — Я потащил его дальше, люди расступались при виде его трости и очков.
— А Квиллинг-то своего уж точно добился! — выкрикнул Ойген Манц, главный редактор журнала «ArT». — Вот слепцы к нему пожаловали! — Он секунду подумал, а потом изрек: — Благотворите не видящим вас. — Он так расхохотался, что вынужден был поставить бокал на пол.
— Привет, Ойген, — начал я осторожно. С Манцем важно было поддерживать хорошие отношения, я очень надеялся получить постоянное место в его журнале.
— Благотворите не видящим вас, — еще раз повторил он.
Стройная женщина с выступающими скулами погладила его по голове. Он отер слезы и окинул меня затуманенным взглядом.
— Себастьян Цёльнер, — представился я. — Ты меня еще не забыл?
— Ну разумеется, — ответил он. — Как можно.
— А это Мануэль Каминский.
Он перевел осоловелый взгляд с меня на Каминского, потом снова на меня:
— Ты что, серьезно?
По телу у меня разлилось приятное тепло.
— Конечно.
— Вот это да! — восхитился он и отошел на шаг. Какая-то женщина позади него застонала сквозь зубы.
— Простите, что здесь происходит? — спросил Каминский.
Ойген Манц подошел к нему, наклонился и протянул руку:
— Ойген Манц. — Каминский не реагировал. — «ArT».
— Что? — переспросил Каминский.
— Ойген Манц, журнал «ArT», — повторил Ойген Манц.
— Да что здесь происходит? — снова проговорил Каминский.
Манц бросил на меня нерешительный взгляд, все еще протягивая Каминскому руку. Я пожал плечами и многозначительно уставился в потолок.
— Дело в том, что я слеп, — пояснил Каминский.
— Конечно! — с готовностью подтвердил Манц. — То есть я хочу сказать, что я это знаю. Я все о вас знаю. Я Ойген Манц из «ArT».
— Да, — согласился Каминский.
Манц отважился убрать руку.
— Что вас сюда привело?
— Я и сам хотел бы это знать.
Манц расхохотался, снова отер слезы и воскликнул: «Да такого просто не бывает!» Как вкопанные застыли двое с бокалами в руках: редактор теленовостей Верена Мангольд и сам Алонзо Квиллинг. Когда мне в последний раз случилось его видеть, он носил бороду; теперь он был гладко выбрит, с косичкой и в очках.
— Смотрите! — провозгласил Манц. — Мануэль Каминский.
— Какой еще Каминский? — спросил Квиллинг.
— Да вот он стоит, — настаивал Манц.
— Кто? — удивилась Верена Мангольд.
— Не может быть! — поразился Квиллинг.
— Да я же говорю!.. — выкрикнул Манц. — Господин Каминский, это Алонзо Квиллинг, а это… — Он неуверенно взглянул на Верену Мангольд.
— Мангольд, — поспешно сказала она. — Вы тоже художник?
Подойдя к нам, Хохгарт обнял Квиллинга за плечи. Тот вздрогнул, вспомнил, что выставляется у Хохгарта, и не стал возражать.
