Юрий Азаров - Подозреваемый
У Гриши вдруг лицо побагровело так сильно, что на шее вздулись вены. Ему точно воздуха стало не хватать. Он руками разорвал ворот и закричал хрипло и зло:
— У-у-умереть хочу!
Снова загремел засов, вбежал охранник.
— Что тут у вас происходит?
— Припадок, — сказал Шамрай, подавая Грише кружку с водой. — Врача бы.
— Не надо врача, — сказал Гриша.
Кровь отлила вдруг от лица, и он стал белее стены.
Когда охранник вышел, я подумал: "Зачем было пробуждать в них совесть? Травить душу? Чтобы увидеть вздувшиеся жилы на горле? Чтобы услышать звериный рык человека, познавшего в себе зверя?"
Потом я молча лежал и разные мысли лезли в голову: "А как иначе? Как же можно очиститься без мук, без крика и боли в груди? Только возможно ли полное очищение?"
Я краешком глаза следил за Шамраем, Васей и Гришей.
Гриша отрешенно глядел в потолок, Вася лежал, уткнувшись в подушку. Шамрай ходил по комнате, нервно постукивая кулаком по ладони. Он подошел ко мне, зло посмотрел на меня сверху и запел куплеты из блатной песни:
— Греха на душу не брать,
а дзинь-дзинь-дзинь.
Я хочу вам рассказать,
а дзинь-дзинь-дзинь…
Еще один день в тюрьме
Я проснулся первым. Выглянул в окошко. Дождя не было. На фоне белесой мглы выделялись влажной чернотой деревья. Дышащая озоном чернота, не сухая и блестящая, как у бархата или антрацита, а наполненная жизнью, шершавая, напоенная недавним ливнем. И сизоватые сучки деревьев, точнее, цвета вороненой стали торопились мирно поведать о том, что в это утро родился новый день. Меня же ждали новые тревоги, новые несуразности. Я знал, что ни в чем не виноват, знал, что нелепые приключения скоро закончатся. Волновало меня другое. Оставался открытым вопрос: как жить дальше? Как в самом себе углядеть то, что может привести к роковой ошибке, когда ты переходишь грань дозволенного. И кто устанавливает меру дозволенности?
Чем может завершиться мое увлечение Сашенькой? Убежденность — мы свободны в выборе — нередко оборачивается трагедией. Жанна должна меня ненавидеть. У нее не будет детей. "Я никогда не реализуюсь как женщина, — это она мне сказала однажды. — Из-за тебя".
Я отнял у нее право выбора. Теперь вот роман с Сашей. Меня неудержимо тянет к ней. Только к ней. Она понимает, почему такая сумасбродная идея завладела мною: я обязан распутать этот клубок с кулонами, с двумя смертями, только так я добуду доказательства моей невиновности.
Роковое стечение обстоятельств! Все же есть что-то удивительное в этом моем приключении. Новое, неизведанное ранее чувство захватило меня. Как только выйду из этих стен, я непременно сделаю то, что должен был сделать ранее. Поставлю оградку на могилке матери. Съезжу на кладбище к обеим сестрам. И житейские дела требуют моего участия: Катя-маленькая, ее отец, Сургачев… Чепуха какая-то! Вроде бы никаких особых дел, и все же ужасно грустно на душе. Меня никто не ждет там, в моем временном прибежище. Сашенька? Что-то непонятное есть в наших с ней отношениях. Почему она так решительно запротестовала, когда я решил проводить ее домой. Кто она? Откуда у нее столь дорогие вещи. Сережки, колечки, брошки. Спросил: "Что это?" Улыбнулась: "Бижутерия". "Из чистого серебра с камешками в сто каратов", — сказал я. "А ты все знаешь", — ответила она. "Красивая вещь — почти всегда дорогая вещь", — сказал я. Она ответила: "Это все от бабушки".
Однажды Сашенька сказала: "А знаешь, я чуть было не уехала с алжирцем". — "Ну и что?" — "Передумала". — "Он был богатым?" — "Не очень. Но у него были необыкновенно красивые ноги". — "Ноги?" — переспросил я. Сашенька не ответила. Сказала: "Люблю дерзких, отчаянных людей, которые любят риск. Надоело все. Серость надоела…" — "Что ты во мне нашла?" — "Хочу тебя понять, — был ответ. — Эта твоя история — просто блеск".
Однажды я застиг Сашу за странным занятием: она обстукивала молоточком печь. "Что ты делаешь?" — спросил я. "Может, правда, здесь есть клад", — ответила Сашенька и быстро швырнула молоток в сторону.
Кто она? С кем она теперь? Тоже мне не доверяет. Спросила однажды: "А ты на самом деле такой, каким хочешь казаться?" И в следующий раз: "А какую роль играешь ты в этой жизни?"
Тоже в чем-то подозревает меня. В чем? Все подозревают. Одни открыто, другие тайно.
В чем подозревает меня Петров? Где он теперь? Почему не разыскивает меня? Может, мне написать ему? Стыдно.
Я гляжу, как сладко спят Шамрай, Гриша, Вася, Сеня.
От пяти лет до тринадцати! Неволя. Какая-то нить меня уже соединила с ними. Оборвать эту нить я не смогу. И об этом, наверное, должен сказать ребятам.
Шамрай — кто он? Матерый преступник? Опасный рецидивист? А вчера проявилось в нем что-то человеческое. Зазвенела какая-то струна больно и надтреснуто: "Не травите мне душу! Довольно!"
Я вспоминаю, как мы с Сашей читали главку про Ставрогина. Она спросила:
— Почему Матреша говорит, что "убила бога в себе"? Это в ней убили бога.
— Она, должно быть, позволила убить бога в себе, — сказал тогда я.
— А ты знаешь, что я преступница, — сказала Сашенька. — Когда мне все надоело, я стала искать того, чего никогда прежде не испытывала. Мне понятен Ставрогин…
И глаза у Сашеньки зажглись, обдав меня ярким светом. Я спросил, что с нею. Она заплакала:
— Я совсем запуталась…
В чем она запуталась, я так и не узнал. Это было как раз в тот вечер, когда Данилов увел ее.
Весь следующий день прошел в обычной суете. Вася и Сеня ходили на допросы, пересказывали потом всё в мельчайших подробностях.
— Пусть и бригадира судят, — кричал Сеня. — Драка так драка! А нечего меня одного…
— А мне минимум червонец светит, — говорит Вася. — Если бы отказалась от…
— Жди! — зло Шамрай бросает.
— Она же сама согласилась!
— Это никому не докажешь.
— Тринадцать лет! За что?! — Вася едва не плачет. Мне его жалко. Я кладу руку ему на плечо, и, может быть, от моего тепла он плачет почти навзрыд…
Под вечер Гриша тихо говорит:
— Чем же там кончилось с Матрешей?
Я гляжу на всех.
— Рассказывай, — это Шамрай произносит.
— Повесилась она, — говорю я. — все время твердила в горячке: "Я бога убила в себе". А Ставрогин ее дразнил, мелко, подло. Он ненавидел ее, и, может быть, тайная надежда на то, что она покончит с собой, была у Ставрогина. Во всяком случае, он так и написал в покаянном письме: "Я ненавидел ее". А однажды девочка подошла к Ставрогину и маленьким кулачком погрозила ему. И ее глаза были полны отчаяния, и от этого сделалось страшно барину. Ставрогин приблизился вплотную к девочке, а она продолжала угрожать кулачком, а потом стремительно убежала. И Ставрогин стал ждать. Предчувствие его не обмануло: он знал, зачем и куда убежала девочка. И вот у него снова забилось сердце, будто он почувствовал: затянулась петля у ребенка на шее. Тогда он выждал ровно три минуты и спустился вниз. Не стал отпирать дверь в ее каморку, а приподнялся на цыпочки и заглянул в щель. И когда увидел ее, мертвую, еще и еще раз хотел удостовериться… а потом ушел…
— И что же дальше? — спросил Гриша. — Дальше что?!
— А дальше его так мучила совесть, что он решил застрелиться или еще как-то искупить вину. Он женился на полудурошной хромоножке и все равно мучился от того, что перед глазами всегда стоял у него образ отчаявшегося десятилетнего существа…
— А дальше, дальше что? — не унимался Гриша.
— Дальше Ставрогин подробно описал свое преступление и решил обнародовать его. Он стал искать безмерного страдания, как он сам выразился, чтобы искупить свою вину…
— Вот ты к чему! Вот ты к чему клонишь, — это Сеня Замуруев вдруг на меня окрысился.
— Ты что, спятил! — спокойно возразил я.
— Я понял. Все понял! — заорал снова Сеня, обращаясь к Шамраю. — Наседка! Подсадная утка! Я понял!..
Дикое и несправедливое подозрение застигло меня врасплох. Омерзительные слова были произнесены, и у всех точно глаза открылись. Все встали и медленно двинулись в мою сторону. Глухое отчаяние навалилось на меня. Такой неожиданный поворот — они же могут избить до полусмерти! Это лучшее, что они могут сделать! А худшее?!
— А я-то думал, ты человек, Сеня, — сказал я и стал ждать разрешения собственной участи. Глядел в потолок, точь-в-точь приговоренный к высшей мере — тупо и отрешенно. Сопротивляться бесполезно, я это понял. Сопротивление усилило бы уверенность в том, что подозрение Сени имеет под собой почву.
— Так вот чего он захотел? С повинной! А с какой повинной, когда я не виноват. Это он убил двух баб! У него золотишко припрятано…
Сеня нес околесицу. Это меня и спасло.
— Ну ладно, телок, закрой хавало, — прикрикнул на него Шамрай и провел ладонью по Сениным губам.
Этот оскорбительный жест, однако, примирил и успокоил Сеню. Мы легли согласно распорядку спать. В полночь я ощутил вдруг на своей груди чью-то шершавую ладонь. Попытался вскочить, но был тут же прижат к койке.
