Юрий Азаров - Подозреваемый
— Ставрогин любил не самое подлость, а упоение от мучительного осознания собственной низости…
— Как это? — спросил Вася.
— Поясню. Однажды исчез перочинный ножик Ставрогина. Никого, кроме Матреши и Ставрогина, дома не было. На Матрешу и пало подозрение. Мать пошла за розгами, а в это время Ставрогин нашел свой ножик за кроватью. Но не сказал об этом матери и наблюдал за тем, как секли Матрешу. Наблюдал и получал от своей подлости несказанное удовольствие.
— Во б…, - ругнулся Замуруев.
— Дальше, дальше-то что? — спрашивал Вася.
— А дальше история развивалась так. Через три дня Ставрогин остался с Матрешей один в доме. Двери и окна были заперты. Матреша сидела в своей каморке спиной к Ставрогину, копалась в тряпье, что-то шила иголкой. Потом тихо запела. Ставрогин посмотрел на часы. Было два часа дня. Он отметил, что у него сильно забилось сердце. Девочка по-прежнему сидела к нему спиной.
— Так, так, — привстал с койки Замуруев.
— Не тяни резину, — бросил нехотя Шамрай.
— Не в этом дело, — сказал я. — Вы ждете обычной развязки. А здесь все не так, потому что сплошная загадка здесь.
— В чем загадка? — спросил Шамрай. — Темнишь ты, брат. Только зачем?
Я осмотрелся. Гриша и Вася были явно на моей стороне. Сеня занимал, я это чувствовал, нейтралитет.
Я помолчал, пока не истощилось терпение слушателей.
— А загадка вот в чем, — сказал я. — Прежде чем пойти на подлость, Ставрогин задал себе вопрос, сможет ли он сдержаться, остановить себя, и ответил: "Сможет". Тогда возникает вопрос: что побудило его смять девочку? Страсть? Нет, нисколько. Скорее, подлость. Подлость оказывается более притягательной, чем само удовольствие. Так решает для себя Ставрогин.
— А что же с девочкой? — тихо спросил Гриша. — Вы остановились на том, что она сидела спиной к Ставрогину.
— Совершенно верно. Ставрогин тихо сел на пол, поцеловал ее руку. Девочка от неожиданности вскочила. Она глядела на Ставрогина неподвижными от ужаса глазами. Ее губы дергались, она готова была заплакать, но сдержалась. Ставрогин вновь поцеловал ей руку, посадил на колени и стал целовать грязненькие ножки. Эта деталь с ножками любопытна. Барин целует холопке, служанке грязные ноги. Я помню биографические записки русского писателя-эмигранта Набокова. В молодости он влюбился в дочь кузнеца. Но однажды увидел ее стоящую на конном дворе, и ноги у нее были забрызганы грязью. В одно мгновение у него родилось отвращение к ней: исчезла и любовь.
А тут князь целует грязные ножки, и как только он это сделал, так Матреша обхватила Ставрогина за шею и начала ужасно его целовать сама. Лицо ее выражало совершенную влюбленность и восхищение.
Я рассказывал, а сам поглядывал на моих сокамерников и думал: удалось ли мне хоть чуть-чуть просветить уголовников? Нужен ли им Набоков, Достоевский, Ставрогин?
Все-таки, оказывается, нужен. Вижу, только один Шамрай сопротивляется моему влиянию, а эти трое уже всецело на моей стороне: должно быть, уж возникло в их уголовном сознании: нехороший, дескать, человек Набоков — барин, не наш человек, и на меня уставились парни, будто вопрошая: а ты-то каков? Действительно, каков же я, испивший в свое время полную чашу бедности, выросший в семье пострадавших, где если и существовала какая-то прочность, так и она вся из подозрений была соткана. Прочность из подозрений? Невелика же ей цена! За доверием и доверительностью, каковые возникли между нами, я невольно ощущал скрытую подозрительность: кто ты сам? Кто ты такой, раз знаешь так много? Каким ветром тебя сюда занесло, в наш уголовный мир?
— Дальше-то что? — не отставал от меня Гриша.
Я продолжил рассказ:
— Искренность Матреши вызвала отвращение у Ставрогина. Появилась жалость. Страх подступил — а вдруг узнают. К тому же неприятно ему было видеть эту вспышку чувственности в таком крошечном ребенке.
— Заметьте, — обратился я к слушателям, — Ставрогин говорит, что он, несмотря на свое звериное сладострастие, мог бы запросто прожить, как монах, всю жизнь. А здесь-то ему вовсе не нужна была Матреша как женщина, и все же потребность в подлости, в низости оказалась сильнее — и он совершает преступление. Вы никогда не думали, что в человеке сидит иной раз потребность в подлости?
— Это уж точно, — сказал тихо Сеня. — Есть такие суки, дня не могут прожить, чтобы не сделать гадость.
— А что же Ставрогин? — нетерпеливо спросил Гриша.
— А Ставрогин ушел к друзьям, всю ночь кутил и думал о том, расскажет Матреша про то, что случилось, или нет.
Вечером Ставрогину уже мерещилось разоблачение, тюрьма, каторга. Он до того возненавидел девочку, что решил ее убить… И снова замечу, что Ставрогин про себя знал, что Матреша его не выдаст, что даже если как-то все узнается, то все равно ему каторга не грозит. А знаете, что его мучило?
Все, кроме Гриши, тупо глядели на меня. Лишь у Гриши глаза светились пониманием.
— Совесть, — тихо сказал Гриша.
— От нее никуда не уйти, — отметил я. — Ставрогину всюду мерещились большие жалостливые, тихие глаза Матреши. Они бередили, раздирали ему душу. Заметьте, Ставрогин убивал на дуэли невинных людей, обижал бедняков, совершал немало преступлений, но случившееся по-особому мучило его.
— Послушай, может, хватит травить, — зло со своей койки вдруг крикнул Шамрай.
— Пусть рассказывает, — решительно сказал Гриша, и я почувствовал силу и в его голосе, и в его взгляде.
— Рассказывайте, рассказывайте, — попросил Вася.
— Чем же все закончилось? — поинтересовался нетерпеливо Замуруев.
— Слушайте, — ответил я, насмешливо окинув взглядом Шамрая, вставшего с койки. — Через пару дней к Ставрогину пришла любовница, горничная Нина, и он, опять же с наслаждением, стал на глазах у Матреши ласкать любовницу. Затем обнял ее, увел в свою комнату и запер за собой дверь.
— Во паскуда! — прошептал Вася.
— Что ж ему нужно-то? — спросил Гриша.
— В этом-то и вопрос, — сказал я. — Так ли уж необходимы те преступления, которые мы совершаем?
Эти слова сорвались у меня с языка неожиданно. И сам не знаю, почему такой вопрос задал я в риторической форме моим новым товарищам. Ведь, по сути, не себе задавал вопрос, а им, поскольку считал себя невиновным, случайно попавшим в тюремные стены. Я не понимал того, что, возможно, каждый из них, очевидно, кроме Шамрая, тоже считает себя случайно и несправедливо попавшим в этот дом.
— Ставрогин был человеком вне подозрений. Он мог сказать: "А знаете, десятилетняя девочка мне отдалась". "Что вы, вы наговариваете на себя", — ответили бы ему. Почему? Да потому, что у него была безупречная репутация. Вот меня, скажем (это была вторая неожиданность в моем рассказе), подозревают в грабеже и убийстве. Так ведь теперь, даже если кто-то в шутку скажет: "А он изнасиловал новорожденного", — поверят, потому что я подозреваемый. Значит, способен на любую подлость.
— И так всю жизнь? — спросил Сеня.
— Довольно! — взревел со своей койки Шамрай. — Иначе сейчас потроха выпотрошу.
Я встал. Вскочили с коек и Гриша с Васей. Остался неподвижен лишь Замуруев.
— Ты чего? — спросил я доброжелательно. Спросил спокойно, но в голосе все равно прозвучала некоторая надтреснутость. И мысль неотступно сверлила в мозгу, хотелось рявкнуть: "Освободи койку, сволочь!"
Шамрай почувствовал что-то неладное, а я между тем спросил:
— А кто ты такой?
В один миг Шамрай вылетел на середину и едва не сбил меня с ног. Сжав кулаки, Гриша тут же двинул Шамрая под ребро и, видно, в точку попал: Шамрай мешком упал на пол. Загремел засов. Вбежал надзиратель.
— Это я дурака валяю, гражданин начальник, — улыбнулся Шамрай.
— Смотрите у меня, — погрозил надзиратель и вышел из камеры.
— Может, заодно и коечку освободишь? — сказал я, обращаясь к Шамраю.
— Пусть лежит, — ответил Гриша. — Рассказывайте дальше.
— Так на чем я остановился? — спросил я.
— Он ушел с любовницей к себе и запер дверь.
— Так вы думаете, он заперся, чтобы любовью заниматься? Нет, он тут же выпроводил ее. А сам продолжал наслаждаться тем, что унизил Матрешу. Растоптал еще и еще раз.
— А для чего? — недоумевал Вася.
— Действительно, с какой целью?
— Не знаю, — признался я.
— А я знаю, — неожиданно со своей койки сказал Шамрай. — Высший кайф, когда все шестерят перед тобой и когда можешь каждого мордой в стол тыкать.
— Я у матери своей всю жизнь отвоевывал свободу, — произнес Гриша. — И когда я ее побеждал, то радовался тому, что оказывался сверху. А она плакала в уголочке. Вот и дорадовался!
У Гриши вдруг лицо побагровело так сильно, что на шее вздулись вены. Ему точно воздуха стало не хватать. Он руками разорвал ворот и закричал хрипло и зло:
— У-у-умереть хочу!
