Васко Пратолини - Постоянство разума
– Да так как-то получилось… – пробормотал я, пытаясь исправить положение.
– Чудесно! – повторила она. – Лучше бы там никого не застать!
– У каждого свой ключ.
– Лучше нам быть там одним, – повторила она. – Поставим пластинку, выпьем по рюмке, перекусим.
«Берлога» оказалась в полном порядке – значит, сегодня там еще никто не был. Когда мы зажгли свет и очутились вдвоем в этой комнате с высоким потолком, почти полное отсутствие мебели особенно бросилось в глаза. Я включил проигрыватель «Вариетон», сначала поставил «Кое-что для других», потом долгоиграющую пластинку «Учитесь танцевать блюз» и «Танцуем вместе» с еще шестью или семью песенками – главный номер скромной музыкальной программы. Бенито держал дома свои пластинки, он их приносил и потом забирал обратно. Оставил нам только «Доброй ночи, любимая» в исполнении Эллы Фитцджеральд с оркестром Гудмэна, потому что находил эту песенку слишком сентиментальной, а мне она нравилась.
Я сел на диван. Лори – в дряхлое кресло с бархатной обивкой, прозванное «балдахином»; оно нам обошлось в шестьсот лир. Сбросив с головы шарф, не снимая пальто, она сидела передо мной – волосы, как у Жанны д’Арк, коротко подстрижены, стройная шея, красивый нос, слегка очерченные помадой губы, темные с золотой искоркой глаза.
Нас разделяла электрическая печка; включенная всего несколько минут назад, она почти не давала тепла.
– Тебе холодно?
– Нет.
– Выпей чего-нибудь.
Шесть стульев, служивший нам баром и буфетом ящик, который Армандо стащил из своего погреба, стол, за которым закусывали, на нем же стоял проигрыватель. Перед диваном ковер и кожаная коробка для сигарет – вклад Дино – довершали убранство комнаты. Стол принес я, за ним прошли мои детские годы, когда я учился читать и рисовать; я от него отказался в тот день, когда переселился в гостиную. Джо его заново отстругал, отполировал. Теперь он походил на мебель из красного дерева, купленную в антикварном магазине. Мы курили и молча потягивали коньяк. Печенья и виски не оказалось.
– Вот чудесная вещь. Заведешь – ноги сами танцуют. Только послушай:
Ты не спишь по ночам,
Плачешь день напролет,
Позабудь обо всем
И танцуй лучше блюз.
Она этой песенки не знала. Я переводил ей слова с английского – те, что самому удалось разобрать, В комнате горели все лампы. Я зажег их нарочно, чтоб не было «альковной атмосферы», как выражался Дино. Но, входя, все же перевернул лежавший у наружной двери коврик. Это означало – комната занята, не мешать. Дверь в ванную была приоткрыта, я толкнул ее ногой и захлопнул. Меня одно беспокоило: она не из тех продавщиц универмага или гимназисток, отношения с которыми, как говорил опыт, могли ни к чему не привести. Те девчонки и выпьют, а ничего не позволят, их нужно покорять, то ли прикинувшись пьяным, то ли серьезными разговорами, обещанием вечной любви. Лори сама мне сказала, что это серьезно. Лори – свет мой, Лори – луна и солнце! Вдруг кто-нибудь из ребят заявится с подружкой и захочет войти, несмотря на перевернутый коврик? Тогда мне придется представить ее, изображать перед всеми веселье… Меня терзала тайная тревога. Я хотел успокоиться и курил, сильно затягиваясь.
Я протянул ей руку.
«Ты знаешь, – говорила она потом, – я решила, что ты томишься, хотела тебя приласкать, мне тебя стало жалко».
– Ну, как ты теперь себя чувствуешь?
Она уселась на диване рядом со мной.
– Боже, ты все еще об этом? Что, здорово я распсиховалась?
– Понервничала, это бывает.
– Я вышла из себя, были причины. Может, я неправильно вела себя. Иной раз чувствуешь свою вину и никак не можешь успокоиться, уговорить себя. Несколько минут – и все прошло. А тут еще эти машины – чуть не раздавили!
Теперь все в ней казалось иным – тон, поза, взгляд, манера держаться, улыбка.
– Перед тобой лес, – сказала она. – Каким он тебе кажется?
– Страшным, дремучим, заросшим лианами.
– Там есть тропинки?
– Да, там есть тропинка, только нужно ее найти.
Это наша игра. Мне она по душе; Лори, как видно, она тоже забавляет.
– На нашем пути река. Только где она течет: на опушке, в самой чаще или за лесом?
– В самой чаще. Разделяет лес надвое.
– Река полноводная или высохла? Дно каменистое?
– Паводок, как на Арно.
– Боже! – Она приложила руки к груди. – Ты молодец.
– Все?
– Нет, переберешься на тот берег и увидишь ключ. Какой он, большой или маленький? Возьмешь его или оставишь? Как ты с ключом поступишь?
– Ключ большой. Я отопру им ворота замка по ту сторону леса.
– Ты это раньше знал?
– Нет, клянусь тебе.
– Молодец, – повторила она. – За замком луг, огражденный стеной. Скажи, какая она? Высокая, низкая? Как ты поступишь: назад вернешься или стену обойдешь?
– Стена высоченная, но я с разбегу вскочу на нее, перелезу.
– О, Бруно! – воскликнула она: – Это всего-навсего дурацкая игра. Девушки с ярмарки меня научили. Но ты просто молодец, – .снова сказала она. – Ведь лес – это жизнь, река – любовь, ключ – разум. Он, если верить тебе, открывает ворота замка. А стена – все жизненные преграды. – Она положила голову мне на грудь, взяла мою руку, поднесла к щеке.
– Ты во все это веришь? – спросил я. – Веришь в гороскопы из газет?
– Ни чуточки, – прошептала она, – хоть они иногда и сбываются.
Памяти необходимо целомудрие, чтобы воскресить некоторые минуты нашей жизни, – есть воспоминания, способные загрязнить самые чистые поступки. Память искажает и глушит даже вздохи, покрывает пеленой холода наши желания… Бывало, что этот холод проникал в «берлогу», окутывал белизну и тепло девичьей кожи ледяной голубизной, горьким становился мед нежных губ, металлом отдавало сладкое их прикосновение.
Я вернулся домой после часа ночи, из комнаты Иванны просачивался свет.
– Ты спишь?
Она не ответила.
На кухонном столе в тарелке, накрытой сковородкой, ожидал меня ужин, но мне его не хватило. Открыв холодильник, я нашел в нем немного творогу, сделал себе бутерброд – хлеб в доме никогда не переводился. «Ты его уничтожал целыми центнерами!» Все еще не насытившись, я, с удивившей меня самого жадностью, отрезал себе еще ломоть, посолил его, сдобрил оливковым маслом и унес с собой в постель.
Докуривая последнюю сигарету, я думал о Лори, повторял про себя слова, сказанные ею в расцвете нашей любви. «Как я счастлива, Бруно. Ты даже не знаешь, как долго я тебя ждала». Сидя в пижаме на постели, в носках, которые позабыл снять, я курил и доедал хлеб.
Это моя комната, мною для себя отвоеванная, на стене портрет Эвы-Мари Сент. Я вскочил, сорвал его со стены, разорвал на мелкие клочья, открыл окно, выбросил их на улицу. Я понимал, что это ребячество, но вместе с тем совершенный мной поступок представлялся мне важным, значительным.
Вдруг мне показалось, что в комнату входит Иванна. Я натянул на себя одеяло, повернулся лицом к стене. Дверная ручка медленно поворачивалась.
«Даже не могу объяснить, в каком я была состоянии, – говорила она потом. Но тогда она не решилась меня разбудить. – Ведь тебе уже через несколько часов нужно было вставать».
Она прошептала:
– Заснул, а свет не погасил, – и, может быть, опасаясь разозлить меня, не произнесла больше ни слова. Выключив свет, Иванна не ушла из комнаты, а тихонько повесила мой костюм, сложила рубашку, потом села на стул. Шорох ее халата, сдерживаемое дыхание – все выдавало ее присутствие. Она осталась, чтобы стеречь мой сон. Кажется, даже закурила, но тогда я уже засыпал по-настоящему, как всегда – без сновидений. Но и во сне я как бы предвкушал радостное пробуждение. Завтра Лори снова пойдет на работу, завтра мы с ней снова встретимся у мостика, как условились.
Утром обычная пантомима. Зазвонил будильник, я встал, пошел в ванную, потом на кухню. Завтрак готов, Иванна наводит порядок, я ем.
– До свиданья!
– Плащ захватил? Счастливо поработать!
За ночь погода изменилась. Вчерашняя луна недаром так мутно светила – конечно, к дождю. Лило как из ведра. Я даже подумал, не оставить ли дома мотоцикл. Всего пять минут пути до мастерской Паррини, размещенной посреди старого дворика, граничившего с литейным цехом «Гали», который стоял особняком.
Я задержался у порога и посмотрел на небо. Из дырявой водосточной трубы во все стороны била вода. Сквозь водяную завесу я вдруг увидел прямо перед собой Лори. Она стояла по другую сторону улицы. Сердце радостно забилось от счастья и тревоги, когда она укрыла меня от дождя под своим зонтиком.
– Нет, ничего не случилось! У меня ничего нового, – сказала она, когда мы завернули за угол. – Только хотела тебя увидеть еще раз до вечера.
Она не глядит мне в лицо, она старательно смотрит под ноги. За этой принужденностью скрыта ее тайная радость, ее волнение. Я крепче сжимаю ее руку. Та же радость владеет мной, мне ли ее не понять? Я горд, я доволен собой, слишком доволен, слишком счастлив – вот что меня смущает. На ней плащ, голубой, как тот шарф, что она вчера надевала, сегодня ее голова повязана ярким платком, на мне темно-коричневый плащ, мы двумя разноцветными пятнами отразились в зеркале парикмахерской. Молча пересекли мы площадь Сан-Стефано, звуки наших шагов сливались. Я вел ее под руку и не знал, что сказать. Наконец спросил о самом обычном:
