Васко Пратолини - Постоянство разума
Обзор книги Васко Пратолини - Постоянство разума
Васко Пратолини
Постоянство разума
И тогда я вспоминал… все по порядку, сердце мое мучительно раскаивалось в желании, которому оно на время трусливо покорилось, наперекор постоянству разума
Данте «Новая жизнь» ХХХІХЧасть первая
1
Тут я и родился, теперь это моя комната – прежде была гостиная. С потолка над круглым столом свисала люстра – гроздь сверкающих капель; фарфоровый пес стоял на страже буфета с выдвижными ящиками и стеклянными дверцами; стены были украшены фаянсовыми тарелками.
Как меж створок раковины, жила здесь моя мать… Камыши тогда – не то, что нынче – тянулись от берега обмелевшей за лето Терцолле до самого дома… «В этот день мыла полы. А духота была…» – внезапная боль пронзила ей поясницу… Еле дотащившись до дивана, мама свалилась.
– Солнце тогда затопило всю комнату, – вспоминает она. – По лазурной обивке дивана расползлось кровавое пятно… – Она было поднялась, но снова упала, родила меня в обмороке. Много часов мы с ней пробыли одни. Лишь свет, бивший прямо в глаза, привел ее в себя. Теперь она заливается краской от неловкости, если ей напомнить, что в ту пору дверь была только прикрыта и на стон тотчас прибежала синьора Каппуджи.
– Кто?! Эта растяпа? У нее и тогда уже мозги были не на месте. Склероз. Одна дурь в голове. И вовсе не она, а бабушка твоя, зайдя, как обычно, утром, чудом застала нас с тобой в живых… – Мать и не знала, что роды на носу, не то не занялась бы уборкой. Но откуда было ей знать обо всем в свои девятнадцать лет, ей, женщине другого поколения… Тогда ей было столько, сколько мне теперь… – К обеду отец нашел нас обоих в полном порядке. А уж растроган был…
– И плакал и смеялся – знаю… – говорю я ей.
– Ты, глупенький, спал. Как родился, так и уснул. Даю тебе грудь, а ты знай посапываешь. Лишь на другой день разглядели, какого цвета у тебя глазки… Отец на радостях и на завод не пошел. Выскочил из дому, потом примчался вот с таким букетом жасмина и бирюзовым халатиком, сердце его привело прямо к витрине магазина у заставы Санта-Мария. Ну, подошел ко мне и спрашивает: «Угодил? (Бирюзовый всегда был ее цветом, тогда она была блондинкой и теперь бы ею осталась, если б не вмешался парикмахер. „Разве ты не заметил, какие у меня волосы, когда я долго не крашусь? Черный да голубой – нет лучше цвета для блондинки“…) Как раз то, что надо!» – сказал он и сел на краешек кровати. Глядел – наглядеться не мог. А я ему: «Ты с ума сошел, Морено!» Помог мне надеть обновку, в лоб поцеловал, как больную, а сам – такой уж был шутник! – заявляет: «Снимай! Раз говоришь, с ума я сошел, давай обратно снесу». И хохочет себе, заливается. Весь он в этом смехе…
– Теперь, наверно, про квартиру расскажешь?
– И ты надо мной смеешься? Что делать? Память у меня – будто по шатким мосткам над пропастью идешь, вот-вот сорвешься.
Сюда они приехали на велосипеде воскресным утром. Он был в куртке на молнии, в мокасинах.
– Тогда мокасины были в новинку. Вообще-то он, как и ты, за собой не слишком следил, на первый взгляд мог показаться неряхой.
На ней был бирюзовый костюм – еще, помнит, чуть не измазала его о свежевыкрашенную дверь ванной. Дом был совсем новехонький – лучшего не сыскать во всей округе, до завода – рукой подать, и, подумайте, всего в пять этажей! «Не то что огромные коробки, которые начали в моду входить». Адрес им дал Миллоски. Плата тоже оказалась подходящей. «И солнечного света не занимать – уж он-то никуда не денется», разве что надумают осушить Терцолле и построить на ее месте дома, как на бывших понтийских болотах. Кухня оказалась крохотной, с перекошенными стенами, но этого она сгоряча и не приметила… Осмотрев помещение, они тотчас же решили снять его. Квартирка, правда, кукольных размеров, всего в три комнатки, но зато как все продумано! Они, должно быть, вошли в нее, словно в волшебный грот со сталактитами, и бродили по ней, как завороженные, держась за руки. Маме хотелось, чтобы я их видел такими. Такими они, должно быть, и были.
«Здесь будет спальня… – А тут – только не спорь! – гостиная! – Гляди, гляди – розетка для утюга! – И ванна, а вот душ, совсем как в городской купальне… – Подумай, даже стенной шкаф! – Сэкономим на гардеробе…»
А войдя в самую маленькую клетушку, должно быть, предназначенную для кладовой, решили: «Здесь будет комната малыша. Окно большое, много воздуха. Мы его скоро приучим спать одного. Правда, Морено? – Конечно, вырастим спартанцем. – А квартирку обставим по моему вкусу. И эту комнату, а главное, гостиную. Я много не потрачу, ты уж мне разреши, пожалуйста!»
Несмотря на побелку, круглый след так и остался посреди потолка; лишь в ее воспоминаниях люстра по-прежнему висела на месте.
– Мы поженились, когда я еще была на учительских курсах, – говорит она. – Занятия, конечно, пришлось бросить, так и осталась без диплома… Разве замужней женщине пристало сидеть за партой? Отец твой зарабатывал сто двадцать девять лир в неделю, а настоящего приданого за мной не было. Так, из вещей кое-что да тысяча лир, которые родители скопили, откладывая пятую часть заработка. Деда с бабкой ты, верно, хоть немного помнишь. Они тоже учительствовали, как и я собиралась, и настоящих сбережений у них и быть не могло. И все же свадьбу сыграли на диво… – Сыграли, да еще как! Всем очень понравилось, а ей самой – больше всех! Еще бы, ковровая дорожка от входа в церковь до главного алтаря, обед у Распанти во Фьезоле, тридцать человек за столом. – Неужели Миллоски тебе не рассказывал? – Потом поездка в Рим во втором классе, там, когда на третий день рассчитались в гостинице, на руках оказалось всего две лиры, едва хватило, чтоб перекусить у стойки перед обратной дорогой. Война уже началась, но они твердо верили, что Морено не призовут и он останется на заводе у своего большого фрезерного станка, который он тогда освоил. – Обрабатывал какие-то трубки, помнится, он мне как-то сказал, что делает гильзы для пулеметных лент, весь «Гали»[1] был тогда военизирован. Я тебя уже носила под сердцем, но была, представь, такая крепкая, здоровая, даже стирала его комбинезоны, хоть он мне и запрещал. – Однажды ей захотелось какого-то особого меда, такой она когда-то в детстве пробовала на даче в Бивильно, и он, словно волшебник, поставил ей на стол в гостиной две полные банки. А на другой день в магазине Маньелли, что на Виа-деи-Кальцайоли, она купила ему самый красивый за всю его жизнь галстук, синий с красным, бабочкой. Все их радовало. Как бы они ни экономили каждый грош, но субботним вечером непременно ходили в кино или на танцы. По воскресеньям, возвращаясь с футбола, он подавал ей сигнал, свистел под самым окном, и не успевал оглянуться, а она уже тут как тут: собралась на прогулку. – Жили одним воздухом, а казалось нам, что мы богаче всех!
– Еще бы, раз вы любили друг друга…
– И не такие уж, поверь, были ужасные времена. Словом, не все еще было так страшно. К примеру, женится рабочий, так ему в конторе выдают листок, по которому можно со скидкой купить все необходимое для обза-веденья. Выберешь себе магазин по списку – хоть в центре, хоть на окраине… Так мы и люстру купили – почти за полцены. Помню, отправились за ней вечером – в любую минуту могла завыть сирена.
То был сигнал страха, они тогда прятались в погреба и подвалы, которые прозвали убежищами.
– Нам приходилось бежать через всю улицу, из конца в конец, а сердце колотилось, можешь себе представить… – Попади бомба в дом – их раздавило бы в лепешку, вместе с мышами. Миллоски рассказывал мне, что многие на заводе были травмированы бомбежками. Даже через год или два после войны стоило заслышать сирену – и люди подскакивали у станка, рискуя остаться без руки. Но тогда все только еще начиналось; она недавно забеременела, он шел рядом с ней в галстуке бабочкой, да и тревога оказывалась чаще всего не настоящей, учебной.
– Но откуда нам было знать, какая ложная, какая нет… – вспоминает она. – В тот вечер холод пощипывал щеки. Мы одну лишь зиму вместе прожили, ошибиться я не могу. Поженились в декабре, а ты родился в июле. Мне еще цыганка за несколько недель до родов нагадала: «Львенком родится!»… Но Морено беды она не напророчила. Его взяли через три месяца… – И всего-то длилась их любовь от зимы до зимы. – Зима сорок первого, разве тебе это понять!
– Славное было времечко, а?
– Ну уж нет! Все словно встало с ног на голову. Пайки по карточкам урезали, по радио только и толковали что о бомбежках – то Турин, то Неаполь. – И один за другим исчезали друзья, новобранцы, призывники. Сын синьоры Каппуджи думал, что его тоже отправят в пустыню, а первое письмо от него пришло из Сталино.
– Ты говорила про люстру.
– Да, так как же это случилось?
– Не знаю. Просто из рук выскользнула.
– Конечно… Если б ты не менял комнаты… Не спорю, это твое право. В маленькой тебе стало тесно…
