Паскаль Киньяр - Салон в Вюртемберге
Ибель, не скрывавшая раздражения, навещала меня по нескольку раз в день – проверить, упала ли температура, проходит ли воспаление. Я почему-то настойчиво убеждал себя, что Ибель ревнует меня к моей болезни. Она стояла надо мной с мрачным, скептическим взглядом. Потом резко поворачивалась и выходила. На вилле Сен-Мартен-ан-Ко была только одна ванная комната с огромной чугунной зеленой ванной старинного литья, на коротких выгнутых ножках в виде когтистых львиных лап. Она напоминала мне две молочно-желтые ванны бергхеймского дома, хотя у тех кранов не было медных головок с четырьмя позеленевшими, изъеденными временем рожками.
Чтобы сбить температуру, старый врач из Сен-Мартен-ан-Ко, судя по возрасту давно уже пенсионер, посоветовал Ибель и мадам Жоржетте лечить меня теплыми ваннами. Они раздевали и вели меня в ванную, расположенную рядом с кухней, на первом этаже, где присматривали за мной, пока я сидел в воде и бредил; мне все чудилось, что они надзирают за мной, словно тюремщицы, и больше всего на свете боятся, как бы я не сбежал. В результате болезненной ипохондрии – впрочем, со временем я обратил эту манию на свои музыкальные инструменты и перестал окружать себя докторами, заменяя их, куда бы ни приходилось ехать, скрипичными и смычковыми мастерами, которым не давал покоя ни днем ни ночью, – я вбил себе в голову, что меня ранили, и этим объяснял свое ужасное самочувствие. Однако, будучи посажен голым в ванну на львиных лапах, я не находил на своем теле никакой раны. Тщетно я оглядывал себя с головы до ног: я был цел и невредим. Так где же гнездилась болезнь? Откуда исходила боль? Я старательно изучал свою кожу, но не находил никаких следов ранения. Ибель с безжалостным презрением насмехалась над «своим больным», говорила со мной, как с младенцем, сюсюкая: «Да что ж это мы такие несчастненькие, и не улыбнемся никому. А что мы будем кушать сегодня вечером?» Я приходил в бешенство.
Мало-помалу болезнь шла на убыль. Однажды я распахнул окно, и мне почудилось, будто воздух пронизан зловонием помойного ведра. Я уже шел на поправку, хотя температура все еще не спадала. Мне хотелось показаться двум парижским врачам. По крайней мере, такой предлог я изобрел для возвращения в Париж. И еще мне хотелось увидеться с сестрой Маргарете. По телефону Марга дала мне понять, что недавнее обследование Люизы не внушает большого оптимизма. Я понимал, что не смогу сам вести машину. И потому объявил, что вернусь за своим внедорожником, как только температура у меня опустится ниже тридцати восьми градусов. Я запасался этими предлогами, как ребенок, заранее придумывающий оправдания своей шалости.
Настал день отъезда. Ибель не умела водить машину и не могла доставить меня в Дьепп или в Гавр. Она собиралась проводить меня пешком до маленького вокзальчика Сен-Мартен-ан-Ко. Туман плотно окутал весь холм. Его волокна цеплялись за ветви яблонь и дубов. Кое-где, на других ветвях, он разлезался в клочья и обходил стороной дома, словно его пугало тепло, которое они излучали.
Было холодно, но, хотя солнце еще не взошло, чувствовалось, что небо скоро очистится. Все краски были хороши – и зеленый цвет блузки Изабель, и кирпичный румянец на ее щеках, и сумрачное мерцание окружающей природы. Было шесть часов утра. Ибель встала раньше, чем привыкла. Мы не поцеловались.
«Привет!» – вдруг сказала она, легонько хлопнув меня по плечу. Ее голос звучал чуть хрипловато. Или, может, мне это показалось.
Отвернувшись, она пошла назад к дому.
В восемь или девять часов мы отправились на вокзал.
Туман уже разошелся. Его сменила почти неощутимая морось – так сказать, дождь-младенец; временами его пронизывал солнечный свет. Едва мы дошли до книжного магазинчика в Сен-Мартене, как хлынул дождь. Мы укрылись в подворотне и долго стояли там, не говоря ни слова, не касаясь друг друга. Наконец улицу озарил солнечный луч, он дотянулся до ядовито-зеленой стены магазина и застыл на ней. Отряхнувшись, мы вышли из ворот, послуживших нам убежищем от ливня. Мы прошли мимо старинного крытого рынка в центре площади Сен-Мартен-ан-Ко. И тут мне почудилось, что лицо Изабель затянула тоненькая влажная пленка, нечто вроде маски, на которой застыло удивленное выражение, с блестящими глазами и открытым ртом, словно испускавшим безмолвный крик. Я машинально отметил, что свет, как ни странно, падает на нее снизу, с земли, выделяя скорее шею, ноздри и глаза, чем волосы, лоб или горбинку носа. Потом я понял – как ни трудно было уразуметь это, – что свет, падавший с неба, просто отражался в мокрой, блестящей мостовой и, освещая лицо снизу, подчеркивал эту горестную гримасу.
Она взяла меня за плечо. Я обливался потом. В двух шагах от себя я услышал звон колокольчика на двери аптеки – пронзительный, прерывистый звук с интервалом в чистую кварту.
И мне вспоминается одна сценка из детства. Это было в Кутансе. Небо хмурилось. Я выбежал из виллы «Марта», подпрыгивая и твердя вслух: «Здравствуйте, месье, я пришел за тернисолом и льняной мукой, которые мама заказала сегодня утром». Я шагаю по гравию. Потом я шагаю по булыжникам мостовой. Улочка – темная, узкая – идет в гору, и я все время ускоряю шаг. Наконец я решительно вхожу в аптеку. Мужчина в белом халате, с жиденькой полуседой бородкой, с очечками, сползшими на нос, обернувшись ко мне, говорит: «Добрый день, месье!» Я выпаливаю: «Здравствуйте, месье, я пришел за тернисолом и льняной мукой, которые мама заказала сегодня утром». Аптекарь церемонно предлагает мне сесть на стул из черного дерева с круглым лакированным сиденьем, холодящим голые ляжки. Я сижу, изредка отваживаясь бросить взгляд на высокие полки. Но в основном я созерцаю свои голые коленки.
Вдруг я слышу: «Месье Шенонь!» Я краснею и встаю. Аптекарь запечатывает коробку из зеленого пористого картона и протягивает ее мне. Одновременно он вкладывает мне в руку шарик жевательной резинки.
Обогнув рынок, мы пошли по переулку, носившему название «Ветер Дьявола». У Изабель дрожали губы. Она сжимала мою руку, и мне казалось, что этим она старается меня удержать. Я же мечтал только об одном – уехать. И, как последний дурак, силился не уступить, не проявить волнения. «Как же я невежлив, – думалось мне, – нужно было стать другом аптекаря и сказать ей: „Гляди, Ибель, вот они – тернисол и льняная мука!"»
Кажется, мимо шел продавец газет; кажется, дождь решил полить снова или же только начал опять собираться с силами. Потому что мне ясно помнится странный, и звонкий и приглушенный, звук – шлепанье дождевых капель по газетной бумаге. Наконец мы добрались до вокзала. Уж и не помню, был ли он современным, серым, бетонно-стеклянным или представлял собой один из павильончиков эпохи Наполеона III с элементами готики, подчеркнутыми кирпичной кладкой. Зато прекрасно помню – так, словно провел в этом созерцании всю свою жизнь, – зеленый цвет ее блузки. И вдруг он расплывается у меня перед глазами. Как будто этот зеленый цвет блузки, этот синий цвет юбки растворились в моих слезах.
Глава четвертая
Охотничий домик на берегах Луары
«Не ворожите и не гадайте».
Книга Левит[53]Я не вытирал эти слезы – хотя нынче, вспоминая ту сцену, испытываю такое желание. Они катились у меня по щекам. Зеленый цвет атласной блузки, голубизна глаз, синяя прямая юбка, высокие и такие упругие груди, красота рук и лица – все это расплылось в моем затуманенном взгляде. Я не подносил к глазам платок из боязни стереть эти краски, эти формы, утерев слезы, сквозь которые видел их. Быть может, мое смущение, моя боль находили скорбную радость в созерцании этого искаженного образа сквозь призму соленой влаги, в попытке еще раз – теперь уже последний – сочетаться с ним, пусть и лишив четких очертаний.
Прошло семь или восемь лет, я все забыл. Я снова вернулся на улицу Жакоб, в HРФ,[54] в музыкальную школу на улице Пуатье. Снова встретился с Костекером, Эгбертом Хемингосом, Фердинаном Груа, Уве, Жаном, Клаусом-Mарией, – последний тогда же уехал в США. Госпожа де Кропуа надежно закрепила за мной класс барочной виолончели и виолы да гамба. Я расстался с улицей Пон-де-Лоди. Я ужасно скучал по своему внедорожнику, но медлил с его заменой. Через одного из многочисленных любовников Рауля Костекера мне удалось снять крошечный и довольно безобразный двухэтажный домик на набережной Турнель, не доезжая улицы Понтуаз, который, при всей своей неприглядности, оказался просто чудесным. В нем было четыре маленькие комнатки – две на первом этаже, две на втором, куда вела узкая и неудобная лестница. Но главное достоинство этой скромной обители состояло в том, что стены двух нижних комнат не пропускали наружу никаких звуков, и я мог играть на виолончели или на рояле в любое время дня и ночи, не боясь потревожить соседей.
