Журнал «Новый мир» - Новый мир. № 12, 2002
Александр Реформатский
Из «дебрей» памяти
Об авторе публикуемых мемуарных заметок читатель, возможно, наслышан, в особенности если он причастен к миру словесности. Александр Александрович Реформатский (1900–1978) — видный ученый-языковед, представитель московской лингвистической школы, известный своими научными исследованиями, преподавательской деятельностью, лекторским мастерством. Из-под его пера вышло немало работ по разным проблемам лингвистики, и среди них неоднократно переиздававшаяся книга «Введение в языковедение», включенная сейчас в серию «Классический учебник». По ней вступали и продолжают вступать на профессиональную стезю многие поколения филологов.
Его своеобразный тип ученого и человеческий облик нашли отражение в научных статьях коллег и мемуарных очерках слушателей лекций, учеников и близких. В их числе немало авторов «Нового мира» (К. Ваншенкин, Н. Коржавин, Ю. Трифонов, А. Турков). Яркий портрет оставила писательница Н. Ильина — ученица, а позднее жена Александра Александровича, автор публицистической и сатирической прозы, публиковавшейся на страницах «Нового мира» в эпоху А. Т. Твардовского. (Сам Александр Александрович здесь не печатался, хотя с Твардовским водил доброе знакомство и пользовался его душевным расположением.)
Почитателей Реформатского привлекал в его натуре языковый дар, раскрывающийся во всех сферах — научной и бытовой, письменной и устной, публичной и частной. Это дало повод создать корпус очерков, описывающих Реформатского как языковую личность, как исследователя языка и одновременно его носителя, прочно привязанного к корням отечественной культуры. В этом году вышло научно-популярное сочинение А. В. Суперанской «Любители слова. Языкознание для детей», где главному персонажу — собирательному образу ученого-лингвиста — присвоено имя профессора Реформатского, как пишет автор, «в знак уважения его заслуг перед русской культурой». Если, вслед за Иосифом Бродским, считать, что лучшее, чем обладает каждая нация, это ее язык, то придется признать, что Реформатский удачно определил направление своих занятий. Лингвистика оказалась для него областью избранной и верховной, в ней сфокусировалось многое: и дарование ученого, и бесспорные потенции личного словесного творчества.
За исключением некоторых публикаций в ранние годы, Реформатский свои нелингвистические опусы к печати не готовил. Даже статьи, посвященные друзьям-коллегам (по случаю их юбилея или кончины), нередко далее стенгазеты не шли. Зато его домашний архив пополнялся из года в год: здесь оседали работы по поэтике (дань «формалистическим» увлечениям молодых лет), рукописный литературно-философский журнал «Дружина», составленный соучениками-филологами (Реформат ский представлен там в разных ролях — от редактора и автора статей до прозаика и обозревателя музыкальной жизни Москвы за 1925–1926 годы). К тем же 20-м относятся повести и рассказы, способные, как полагают специалисты, расширить наши представления об общих процессах в литературе послереволюционного периода.
В тумбе письменного стола Александра Александровича остались многочисленные папки — настоящие бумажные дебри! Не по хаотичности содержащегося в них (сам автор все тщательно классифицировал по темам), а по обилию жанров и качественной разношерстности. Вынесенное в заголовок слово восходит к французскому «debris» — осколки, разрозненные фрагменты. Этим словом были маркированы тетради, которые Реформатский вел на протяжении 20 — 30-х годов. Он заносил туда выписки из лингвистической литературы и художественной классики, пришедшие в голову мысли и житейские наблюдения, анекдоты и реплики, услышанные на улице, диалектные словечки и неожиданные обороты речи, забавные эпизоды и хронику собственных путешествий. Многие из этих записей послужили исходным материалом для лекционных курсов, научных работ и мемуарных очерков. К последним Александра Александровича, как он сам выражался, «влекло нещадно», в особенности когда на него находила тоска и он был в разладе с миром. Даты его мемуарных очерков — конец 40-х — начало 50-х и конец 60-х — 70-е годы — периоды идеологической реакции. Обычно, покончив с дневными трудами и опрокинув — увы, не одну — заветную чарочку, он углублялся в свои тетради-debris в поисках нужных осколков минувшей жизни, сводил отдельные записи в связный текст или выстраивал своеобразную сюиту из разрозненных кусочков, подобно художнику, пишущему картину по натурным зарисовкам, или мозаичисту, складывающему панно из мелких камешков. Ему доставляло радость само погружение в это занятие, словно переносящее его в некогда пережитую атмосферу живого общения с дорогими его сердцу людьми.
Реформатский в последние свои годы писал: «Я ее [жизнь] прожил не без волнений, но, в общем, удачно. „Кривая“ меня много раз вывозила! А люди кругом были замечательные!»
К этим замечательным людям и относятся герои предлагаемых мемуарных зарисовок. Оба принадлежали к числу выдающихся деятелей культуры. Один — Дмитрий Николаевич Ушаков (1873–1942) — известен неутомимой работой на языковом поприще, увенчанной изданием знаменитого «Толкового словаря русского языка» (1935–1940), другой — Александр Давидович Древин (1889–1938) — живописец, поражающий необыкновенным интуитивным даром, экспрессией, тончайшей одухотворенностью. Ушакова чтили и признавали при жизни, Древина ценили коллеги, но официальная критика подвергала разносу. Настоящее признание пришло после смерти. Сейчас очевидно, что Древин, как и его жена Надежда Андреевна Удальцова (1886–1961), о которой с большой приязнью упоминается в мемуарах, относятся к центральным фигурам нашего художественного процесса.
С Ушаковым Реформатский был знаком со студенческих лет. Ученичество вскоре переросло в научное сотрудничество и почти сыновнюю привязанность. Для Александра Александровича квартира Ушакова в Сивцевом Вражке, почитавшаяся в Москве лингвистической Меккой, была родным домом. Их разлучила война. Ушаков, уехавший в Ташкент, не вынес тягот эвакуации, чуждого климата, отлученности от научной среды. Он умер в Ташкенте 17 апреля 1942 года. Древина Александр Александрович потерял еще раньше. С их последней встречи не прошло и месяца, как Александр Давидович был арестован и 26 февраля 1938 года расстрелян.
Герои очерков Реформатского олицетворяют собой две его главные страсти: любовь к слову, вылившуюся в его профессию языковеда, и любовь к природе, с которой он сживался во время охотничьих путешествий. Своими охотничьими рассказами он вписывается в традицию русской литературы от Аксакова и Тургенева до Пришвина, с которым был лично знаком. В занятиях охотой для этих людей был важен не результат, но самый процесс, переживание незабываемого наслаждения, которое доставляет весенняя тяга или охота на зайца по первому снегу. Когда в конце жизни Александру Александровичу изменили физические силы и охотничьи поездки прекратились, он не забывал впечатлений этих далеких дней: «А в березняках-то, поди, хорхают? А на жнивьях-то, поди, чуфыкают? А жизнь-то прожита…» — писал он моей маме, тоже увлеченной охотнице и его многолетней спутнице в охотничьих странствиях.
Заметки об Ушакове были частично использованы автором при написании статьи к столетию со дня рождения Дмитрия Николаевича. Я сочла возможным дополнить архивный текст несколькими фразами из печатного варианта, заключив их в квадратные скобки. Очерк о Древине печатается с незначительными сокращениями по варианту, который был составлен Реформатским в 1974 году к вечеру памяти Александра Давидовича в московском клубе искусствоведов на Кузнецком мосту.
Дмитрий Николаевич Ушаков
Дмитрий Николаевич был самым очаровательным человеком, каких я встречал в жизни: живой, умный, изящный, точный, озорной — редкое сочетание качеств в одном человеке! И все это в соединении с исключительным благородством мыслей и чувств, с безупречной честностью в науке, в деятельности и в жизни.
И его любили не только мы, его ближайшие ученики, его близкие и домашние друзья, его любили и учителя, и ученые разных стран, и студенты, и простые люди.
Не любили его чиновники, сектанты марровского толка, завистники и мракобесы.
Располагал к себе Дмитрий Николаевич прежде всего своей внимательностью, простотой и «уважительностью» к любому, кто к нему приходил. Он ни к кому не относился наперед неуважительно, хотя умел острым прозвищем, колким юмором и пародией заклеймить и дурака, и жулика, и полноценного мерзавца.
В Дмитрии Николаевиче было много «чеховского» — и его отвращение к фразе, его простота и изящество, его тонкий юмор. Недаром в его кабинете рядом с Пушкиным висел и портрет Чехова. Это были его любимые писатели.
