Рейчел Джойс - Невероятное паломничество Гарольда Фрая
Говорить о былых временах оказалось так приятно, что Морин пожалела о том, как мало у нее слов, чтобы это передать.
— Очень счастливы, — повторила она.
Море далеко отступило с отливом, и песок в солнечных лучах блестел, словно покрытый глазурью. Между берегом и островом Бург протянулась полоска суши, пестревшая разноцветными ширмами и раскладными тентами, что воздвигли на ней отдыхающие. Собаки носились по песку, поднося хозяевам брошенные палки и мячики, детишки суетились тут же со своими ведерками и лопатками, а вдалеке сверкала морская гладь. Морин вдруг вспомнила, как их сын мечтал о собаке. Она полезла за носовым платком, попросив Рекса не обращать на нее внимания. Наверное, всему виной был приезд в Бантэм теперь, когда прошло столько лет… Потом она множество раз укоряла Гарольда за то, что Дэвид чуть не утонул в тот день.
— Бывает, я наговорю такого, чего и сама не ожидаю. Получается, что я не имею в виду ничего дурного, но, как только начинаю высказывать это Гарольду, плохое почему-то само выскакивает. А если он захочет со мной чем-нибудь поделиться, я сразу же его обрываю своим «вряд ли» и даже не дослушиваю до конца…
— Я всегда раздражался на Элизабет из-за того, что она забывала закрывать зубную пасту. Теперь, когда я начинаю новый тюбик, я больше не навинчиваю на него колпачок. У меня вдруг отпала в этом надобность.
Морин улыбнулась. Их с Рексом пальцы почти соприкасались. Морин подняла руку и ощупала подбородок и кожу под ним, до сих пор не утратившую мягкости.
— В юности я смотрела на людей нашего возраста и думала, что все в судьбе предопределено. Мне даже в голову не приходило, какой у меня самой в шестьдесят три года случится в жизни кавардак.
Теперь Морин жалела о том, что многое делала совершенно не так, как хотелось бы. Нежась на кровати в лучах утреннего солнышка, она зевала и потягивалась, нащупывая края матраца руками и ногами, дотягиваясь даже в ненагретые уголки. Затем она перешла к собственному телу. Потрогала щеки. Потом шею. Обвела по контуру груди. Она представила руки Гарольда на своей талии, а его губы — на своих губах. Ее кожа теперь одрябла, а кончики пальцев утратили чувствительность, свойственную молодой женщине, но ее сердце билось по-прежнему неистово, и пульс отдавался во всем теле. Снаружи хлопнула соседская входная дверь. Морин рывком села на постели. Через несколько мгновений завелся мотор, и послышался шум отъезжающей машины. Морин опять свернулась под одеялом, подоткнув его ближе к себе и обняв, словно любимого человека.
Дверь платяного шкафа была приотворена, и из нее выглядывал рукав одной из покинутых Гарольдом рубашек. Морин вдруг пронзила застарелая боль. Она откинула одеяло, ища, чем бы развлечься. Превосходное занятие представилось само собой при одном взгляде на шкаф.
Многие годы Морин распределяла одежду по своей особой системе, точнее, по материнской, сообразно сезону. С одной стороны в шкафу висели зимние вещи — верхняя одежда и теплые пуловеры, а с противоположной — летние, и вместе с ними легкие пиджаки и кардиганы. В спешке переместив свои пожитки из гостевой комнаты и определив их в шкаф к Гарольду, она и не заметила, что в его собственных вещах царит полный сумбур и что они развешаны, не соотносясь ни с погодой, ни с материалом, ни с фасоном. Ей предстояло осмотреть каждую вещь в отдельности, выкинуть то, что Гарольд перестал носить, а остальное расположить как следует.
Здесь до сих пор хранились костюмы, в которых он ходил на работу, обтрепавшиеся на лацканах, — их Морин вынула и разложила на кровати. Тут же висело несколько кардиганов, все протертые на локтях — на них следовало поставить заплатки. Перебирая запас рубашек, белых и в клеточку, Морин неожиданно наткнулась на твидовый пиджак, купленный Гарольдом специально по случаю вручения Дэвиду диплома. Ее сердце заколотилось в груди, словно зверек в капкане. Много лет она не смотрела на этот пиджак.
Морин сняла его с вешалки и подержала перед собой на уровне роста Гарольда. Двадцати лет как ни бывало, она снова увидела их с мужем в Кембридже у часовни Королевского колледжа, стесняющихся своих новых одежек, ожидающих Дэвида точно в том месте, где он велел его ждать. На Морин, она сейчас вспомнила, было атласное платье с высокими подплечниками, кажется, цвета вареных креветок — наверное, чтобы оттенить румянец. Гарольд сутулился, неловко выставив вперед руки, будто рукава его пиджака были не из ткани, а из дерева.
Морин нападала на него с упреками: следовало заранее узнать план мероприятий. Она нервничала и плохо владела собой. В результате они прождали два часа, но оказалось, что церемония проходила в другом месте. Они все пропустили. И несмотря на то, что Дэвид извинился перед ними — они случайно столкнулись с ним, когда он выходил из паба (негоже было укорять его слишком строго, ведь сын праздновал окончание университета), — он все же не явился на лодочную прогулку, которую сам же и пообещал. Долгий путь от Кембриджа до Кингсбриджа супруги проделали в полном молчании.
«Он сказал, что отправляется в пеший поход», — вымолвила наконец Морин.
«Очень хорошо».
«Чтобы отвлечься. Пока не начал работать».
«Очень хорошо», — повторил Гарольд.
От досады у нее в горле будто застыл ком, и захотелось плакать.
«По крайней мере, у него теперь диплом! — не выдержала Морин. — И он может чего-то достичь в жизни!»
Дэвид приехал через две недели, как снег на голову. Причину столь скорого возвращения сын не объяснил, но пока он поднимался в свою спальню, в его коричневом вещмешке, которым он стукался о перила лестницы, что-то звякало, и потом Дэвид не раз отзывал мать в сторонку и просил у нее денег. «Это университет отнял у него все силы», — утверждала Морин, оправдывая неудачи сына с устройством на работу. Или успокаивала: «Ему бы только подыскать подходящее место». Дэвид не являлся на собеседования, а если и приходил, то немытым и нечесаным. «Дэвид чересчур умен», — твердила Морин. Гарольд кивал, как всегда покладисто, будто и вправду верил ей, и Морин хотелось выбранить его за притворство. Что скрывать, их сына редко можно было застать твердо стоящим на ногах. Иногда она взглядывала на него украдкой и уже начинала сомневаться, получил ли он и вправду свой диплом. Если оглянуться назад, то по поводу Дэвида возникало столько несоответствий, что даже хорошо знакомые, казалось бы, понятия вдруг разваливались на глазах. Морин потом винила себя за подобные сомнения, но весь гнев тем не менее вымещала на Гарольде. «По крайней мере, у твоего сына есть перспективы, — твердила она. — И волосы». Все, что угодно, лишь бы вывести мужа из терпения. Из ее кошелька начали пропадать деньги. Сначала мелочь. Потом купюры. Морин делала вид, что ничего не замечает.
Все последние годы она донимала Дэвида расспросами, могла ли она дать ему что-то большее, а он ее утешал. В конце концов, она подчеркивала подходящие вакансии в газетных разделах о поисках работы. Она записала сына на прием к врачу и сама отвезла его туда. Она вспомнила, как он уронил рецепт ей на колени, как будто лекарства были выписаны не ему. Там значился протиаден — от депрессии, диазепам — успокоительное, и еще темазепам — на случай, если бессонница не пройдет сама собой.
«Какая куча всего! — воскликнула Морин, вскакивая со стула. — Но что тебе сказал доктор? Что он думает?»
Дэвид пожал плечами и закурил очередную сигарету.
Но, так или иначе, после визита к врачу наступило улучшение. Морин по ночам прислушивалась, но Дэвид, вероятно, все же спал. Он уже не вставал завтракать в четыре утра. И больше не отправлялся на ночные прогулки в домашнем халате, не прованивал весь дом тошнотворно-сладким дымом своих самокруток. Дэвид теперь не сомневался, что найдет работу.
Ей вновь представился тот день, когда их сын задумал поступить в армию и перед собеседованием решил собственноручно обриться наголо. По всей ванне валялись его длинные локоны. На голом черепе, там, где рука дрогнула и бритва соскользнула, виднелись порезы. От столь варварского обращения с этой бедной, разнесчастной головушкой, которую она любила до самозабвения, Морин едва не завыла в голос.
Она тихонько опустилась на постель и спрятала лицо в ладонях. Что еще они могли для него сделать?
— Ах, Гарольд…
Она коснулась шероховатого твида на мужнином пиджаке — символе английского джентльменства.
У нее вдруг возникло побуждение совершить какой-нибудь беспримерный поступок. Испытав небывалый прилив энергии, Морин опять невольно вскочила на ноги. Она отыскала тот самый креветочного оттенка наряд, который надевала на вручение диплома, и повесила его на самую середину перекладины. Затем надела на вешалку костюм Гарольда и пристроила его рядом с платьем. Вдвоем они смотрелись чересчур одиноко и обособленно друг от друга. Тогда она порывисто приподняла рукав пиджака и пристроила его на соседнем розовом плечике.
