Андрей Мальгин - Советник президента
Разве что за батоном хлеба в соседний дом. Так как на горизонте их машины не наблюдалось, значит никуда она не собиралась. Во-вторых, чеченец явно был неграмотным, но если б даже с чьей-то помощью он сумел сочинить письмо со своей просьбой, по сообщенному Валентиной адресу оно вряд ли нашло бы адресата. И, наконец, третье и самое важное. Вызвать милиционера с целью проверки документов — это означало именно арест незваного гостя. Чеченцев без московской регистрации (а Рома не сомневался, что неграмотное дитя гор не имеет никакой регистрации и даже не представляет, что это такое) немедленно забирали в кутузку, где они либо платили ментам колоссальный выкуп, либо подвергались избиениям и чудовищным для любого горца унижениям. Но хозяин, как говорится, барин. Поэтому Роман, вздохнув, вызвал наряд.
Разговаривая по телефону с дежурным по отделению, он говорил нарочито громко, чтобы незваный гость понял, о чем речь, и догадался сгинуть с глаз долой добровольно. Но вместо того, чтобы смыться, чеченец мирно дождался милицию, безропотно погрузился в экипаж и отправился навстречу своей судьбе.
Валентина наблюдала за развитием событий из окна, попивая чаек с лимоном. Кротость, проявленная чеченом, ее насторожила. Но мысль о возможной «провокации», которая всегда посещала ее в неясных для нее обстоятельствах, была вытеснена приездом любимой дочери из школы.
Валентина взяла быка за рога:
— Машка, дрянь, а что это за некролог ты там написала? — и она кивнула в сторону ее комнаты.
— Нехорошо рыться в чужих вещах, — ответила дочь.
— Для этого не пришлось рыться. Оно лежит на самом верху. Так что я, естественно, все прочла.
— Мама, я просто представила себе, какие замечательные похороны мы устроим моему папе.
— Какие еще похороны?
— Ну он же помрет когда-нибудь.
— Маша, нехорошо об этом думать. Пусть живет…
— Конечно, пусть живет, это в наших же с тобой интересах, — цинично ответила Маша. — А все-таки странно, что ты не думаешь о том дне, когда он умрет. А ведь это может случиться в любой момент. Дело даже не в том, что он старый. И с тобой может случиться, и со мной.
«Какого мудрого я вырастила ребенка» — подумала Валентина.
— Ну так вот, мама, мы совершенно не продумали с тобой некоторые материальные вопросы.
— Маша, ты прекрасно знаешь, что продумали. Папа тебя так любит, что все свои зарубежные гонорары и премии… — при слове «премии» Валентина опять с горечью вспомнила о Поллитровской, — все гонорары и премии он отложил на счет в Германии. Все эти деньги полностью — твои. Мы ими не пользуемся.
— Прекрасно, а ты не думала, мама, про дачу, квартиру, машину и обо всем прочем барахле? Про ту квартиру на «Аэропорте», которую мы сдаем, например. И хорошие деньги получаем, если ты забыла.
— А что тут думать?
— Ну как же, — продолжало умное дитя, — мы ведь с тобой не единственные наследники.
Валентину просто пронзило током. И в самом деле: у Игнатия существовали еще сын и дочь от первого брака, и даже, как она слышала краем уха, имелись внуки. О том, что они в свое время придут за своей частью присядкинского наследства, она даже не думала. А ведь Машка права: придут! Черт, надо срочно советоваться с каким-нибудь юристом.
— Так вот, мать, вызывай нотариуса и пусть папаня подписывает завещание, где четко распишет, кому что достанется.
— Ну уж не сомневайся, — ответила Валентина, — им всем достанется шиш с маслом. Валентина, естественно, желала, чтобы Игнатий по завещанию отписал своей старой семье дырку от бублика. Но у нее были сомнения. Она прекрасно помнила, как привязан был Присядкин к своей четырнадцатилетней дочери, когда в его жизни появилась Валентина. Та у него практически дневала и ночевала, он тратил на нее кучу денег, и Валентине тогда стоило немалых усилий, чтоб эта дура забыла дорогу в отцовский дом. А потом надо было постараться, чтоб ее светлый образ в сознании пожилого отца был полностью вытеснен образом их общей дочери, то есть Машки.
Конечно, развелся он со святым семейством чуть ли не тридцать лет назад. Но что происходит в его нездоровой голове, неизвестно. Вдруг там осталась какая-то сентиментальность. Вопросами завещания придется заниматься лично, на пушечный выстрел не подпуская его к этому вопросу. Причем делать это надо срочно. Вдруг, в самом деле, развязка наступит неожиданно… Тогда так просто от родственничков не отделаешься… «А Машка-то молодец» — отметила Валентина, но сухим голосом сказала:
— Спасибо, Маша за совет. Но не думай, что ты умнее всех. Иди обедай.
— Я бы пообедала, мать, но, входя в квартиру, я не почувствовала никакого запаха еды.
«Черт, из-за этого чеченца я не успела ничего приготовить».
— Маш, я подогрею тебе вчерашний рассольник и сделаю пиццу по-быстрому. Годится?
— Ну что ж делать, — горестно вздохнула Маша, — выбирать не приходится. Новосельцева после школы с родителями обычно отправляется обедать в ресторан «Пушкин». Это я так, к сведению. Я понимаю, что у нашей семьи на это просто не хватит бабла. Мы же бедные. И Маша пошла на кухню. Ну а вдруг в холодильнике найдется что-то поинтереснее вчерашнего рассольника.
— Игнатий Алексеевич, — доложила Присядкину секретарша, — с вами хочет поговорить Людмила Васильевна Дитятева.
— В каком смысле поговорить? По телефону или она пришла? Она что, уже здесь? А кто пропуск ей выписал? И кто это вообще такая? — Игнатий Алексеевич, Людмила Васильевна работает заместителем начальника управления по взаимодействию с полпредами президента в федеральных округах Главного территориального управления администрации.
— А, ну понятно. Соедините.
— Она в приемной.
— Ну пусть зайдет, — Присядкин никакую Людмилу Васильевну Дитятеву вспомнить, как ни силился, не мог, но ему было приятно, что к нему в кои то веки пришел живой посетитель. Дверь отворилась и в кабинет буквально ворвалась небольшого роста дама лет пятидесяти с гаком. На ее лице навечно застыло выражение «Меня легко обидеть». Физиономией она напоминала артистку Немоляеву в фильме «Служебный роман». Немоляевским же голосом она пропищала:
— Анатолий, я все не решалась к тебе прийти, хотя мы работаем в одном учреждении. Я Люся! Ничего, что я на «ты»?
— Да нет, пожалуйста, — в замешательстве пробормотал Присядкин. Он никак не мог вспомнить эту Люсю.
— Я Люся Ди-тя-те-ва, — раздельно произнесла Люся, как будто этим она могла помочь присядкинским мозгам.
— Здравствуй, Люся, — сказал он. Что-то забрезжило в его памяти, но пока еще ни во что не оформилось.
— Нет, Игнатий, ты меня забыл… Ничего удивительного, столько времени прошло. И все мы, надо признать, изменились, — Люся горестно вздохнула и поправила прическу. — Так я тебе напомню. Шестьдесят пятый год, город Тула, улица Маресьева. Толю Кузнечикова помнишь?
Толю Кузнечикова Игнатий, естественно, помнил. Это был его ближайший приятель: в конце пятидесятых вместе учились в Литинституте, а в шестидесятые годы печатались в одних и тех же журналах, ну и разумеется вместе проводили время. Поначалу так же, как и Игнатий, Кузнечиков болтался на всяких там Братских и Иркутских ГЭС, воспевал трудовой подвиг народа. Но если Присядкин со своей чеченской повестью «прозрел» только при Горбачеве, а перед этим двадцать лет молчал в тряпочку, Кузнечиков прославился раньше. Он всей душой поверил в хрущевскую «оттепель» и в 1966 году опубликовал в журнале «Юность» повесть «Бабий яд», которую немедленно признали антисоветской и обрушили на Кузнечикова громы и молнии. Немногие знали правду, каким образом скандальная повесть попала в журнал. Дело в том, что в то время Кузнечиков жил в Туле, в Москве бывал наездами, и в литературных делах ему в основном помогал Присядкин. Помощь обычно заключалась в следующем: Игнатий время от времени привозил ему в Тулу того или иного литературного чиновника, Кузнечиков же специально для таких случаев организовал у себя на квартире нечто вроде борделя. Там привезенных Игнатием чиновников обслуживали разбитные местные девахи. С девахами за оказанные услуги расплачивались, естественно, не дорогие гости, а гостеприимные хозяева — Кузнечиков с Присядкиным. И вот уважаемая Людмила Васильевна как раз и была в прошлом одной из таких девиц, как принято выражаться, «легкого поведения», причем, пожалуй, лучшей из всех. Как только она назвала Кузнечикова, Игнатий сразу ее вспомнил, хотя печать времени, конечно, не могла ее не коснуться. Именно ее подложили молодые писатели под Бориса Полевого, главного редактора «Юности». Полевого лично привез в Тулу Присядкин. Довольный Полевой, уезжая, увозил в портфеле рукопись «Бабьего яда», даже не предполагая, какой резонанс это произведение вскоре вызовет. Он дал Кузнечикову честное мужское слово опубликовать рукопись, и сделал это. Помогло удивительное стечение обстоятельств. Совпало все: и то, что бордель располагался на улице, названной в честь героя «Повести о настоящем человеке» (если кто не помнит, автором повести был Борис Полевой), и угодившая главному редактору знойная Люся, и самое главное — удачный политический момент. Повесть была сдана в набор в тот краткий период, когда Никиту Сергеевича уже сняли с должности, но Леонид Ильич еще не дал ценных указаний о правильном направлении идеологической работы. Если читателю интересно, могу рассказать, как события развивались дальше. Кузнечикова за повесть мощно проработали. Тем не менее, ко всеобщему удивлению, спустя три года его послали в длительную творческую командировку за границу. И куда! В Лондон! Ему поверили, что он едет на берега Темзы собирать материалы для книги о Ленине. Якобы к столетию Ильича книжку решил написать. Удивились все, но не Присядкин. Потому что как раз в те годы их с Кузнечиковым регулярно вызывали в КГБ, и там с ними проводились длительные беседы, каждый раз завершавшиеся подписками о неразглашении. И тот, и другой отвечали на многочисленные вопросы, касающиеся разных людей и событий. Поэтому когда Анатолий объявил ему о поездке, Игнатий ни на миг не усомнился, что на самом деле его друга отправил в Лондон вовсе не Союз писателей, а совсем другая организация. Перед отъездом Кузнечиков вел себя странно. Навестил друга, которому за год до этого отдал Библию и потребовал ее обратно (при этом ничего из своей богатой библиотеки с собой не взял, она так и осталась на родине). Потом явился к секретарю Тульского писательского парткома и отдал ему свой партбилет со словами: «Береги его. Это самое дорогое, что у меня есть». В Москве же навестил легендарного Сырокомского в «Литгазете», два часа полоскал ему мозги, предлагая написать из Англии о том и об этом. Сырокомский, наконец, сдался и дополнительно к писательским командировочным выдал ему 100 инвалютных рублей аванса (разумеется, никаких статей Толя писать не планировал). В Лондоне Кузнечиков на второй же день попросил политического убежища (при том, что дома у него остались в заложниках у советской власти мать, жена, девятилетний сын и беременная любовница). Потом он стал выступать на всяких вражеских голосах, да при этом нахваливать своего друга Присядкина. Игнатий, будучи членом КПСС и вполне благонадежным карьеристом, тут же наложил в штаны. И когда их общий куратор в органах поинтересовался у Присядкина, как такое может быть, и не заодно ли Присядкин с подлым двурушником, Игнатий заявил: «Ему верить нельзя! Вы же, надеюсь, не верите ему, когда он такие ужасные вещи про Советскую власть пишет. Вот и все комплименты в мой адрес — подлое вранье…» Это было остроумно, товарищи из органов над этой фразой посмеялись, они даже долго потом в своем кругу передавали ее из уст в уста, она, как говорится, вошла в анналы. Но все-таки доверять Присядкину перестали, и больше его информацией не пользовались. И он еще легко отделался. Жене беглеца, тоже писательнице, с того момента не удалось издать ни одной книги — она попала в «черный список». Но больше всего не повезло любовнице (она числилась литературным секретарем Кузнечикова): после родов ее лишили материнских прав и осудили по статье 210 УК СССР «3а содержание домов разврата и сводничество». Досталось и Полевому: за две недели до бегства Кузнечикова тому приспичило включить его в члены редколлегии журнала «Юность». И потом из уже напечатанного двухмиллионного тиража очередного номера содрали два миллиона обложек, на которых публиковался список редколлегии, и напечатали обложки заново.
