Борис Рыжий - В кварталах дальних и печальных

В парке отдыха, в парке
за деревьями светел закат.
Сестры «больно» и «жалко».
Это — вырвать из рук норовят[57]

кока-колу с хот-догом,
чипсы с гамбургером. Итак,
все мы ходим под Богом,
кто вразвалочку, кто кое-как

шкандыбает. Подайте,
поднесите ладони к губам.
Вот за то и подайте,
что они не подали бы вам.

Тихо, только губами,
сильно путаясь, «Refugee blues»
повторяю. С годами
я добрей, ибо смерти боюсь.

Повторяю: добрее
я с годами и смерти боюсь.
Я пройду по аллее
до конца, а потом оглянусь.

Пусть осины, березы,
это небо и этот закат
расплывутся сквозь слезы,
и уже не сплывутся назад.

Я улыбнусь, махну рукой,
подобно Юрию Гагарину,
Какое чудо мне подарено,
а к чуду — ключик золотой.

Винты свистят, мотор ревет,
я выхожу на взлет задворками.
Убойными тремя семерками
заряжен чудо-пулемет.

Я в штопор, словно идиот,
вхожу, но выхожу из штопора,
крыло пробитое заштопаю,
пускаюсь заново в полет.

В невероятный черный день,
я буду сбит огромным ангелом,
и, полыхнув зеленым факелом,
я рухну в синюю сирень.

В малюсенький, священный двор,
где детство надрывало пузико.
Из шлемофона хлещет музыка,
и слезы застилают взор.

Не вставай, я сам его укрою,
спи, пока осенняя звезда
светит над твоею головою
и гудят сырые провода.

Звоном тишину сопровождают,
но стоит такая тишина,
словно где-то четко понимают,
будто чья-то участь решена.

Этот звон растягивая, снова
стягивая, можно разглядеть
музыку, забыться, вставить слово,
про себя печальное напеть.

Про звезду осеннюю, дорогу,
синие пустые небеса,
про цыганку на пути к острогу,
про чужие черные глаза.

И глаза закрытые Артема
видят сон о том, что навсегда
я пришел и не уйду из дома…
И горит осенняя звезда.

Есть в днях осенних как бы недомолвка,
намек печальный есть в осенних днях,
но у меня достаточно сноровки
сказать «пустяк», махнуть рукой — пустяк.

Шурует дождь, намокли тротуары,
последний лист кружится и летит.
Под эти тары-бары-растабары
седой бродяга на скамейке спит.

Еще не смерть, а упражненье в смерти,
да вот уже рифмует рифмоплет,
кто понаивней «черти», а «в конверте»
кто похитрей. Хочу наоборот.

Вот подступает смутное желанье
купить дешевой водочки такой,
да сочинить на вечное прощанье
о том, как жили-были, боже мой.

Да под гитару со шпаной по парку
на три аккорда горя развести.
Пошли по парку, завернули в арку,
да под гитарку: «не грусти — прости».

Когда менты мне репу расшибут,
лишив меня и разума, и чести,
за хмель, за матерок, за то, что тут —
ЗДЕСЬ САТЬ НЕЛЬЗЯ! МОЛЧАТЬ!
СТОЯТЬ НА МЕСТЕ!
Тогда бесшумно вырвется вовне,
потянется по сумрачным кварталам
былое или снившееся мне —
затейливым и тихим карнавалом:
Наташа. Саша. Лёша. Алексей.
Пьеро, сложивший лодочкой ладони.
Шарманщик в окруженье голубей.
Русалки. Гномы. Ангелы и кони.
Головорезы. Карлики. Льстецы.
Училки. Прапора с военкомата.
Киношные смешные мертвецы,
исчадье пластилинового ада.
Денис Давыдов. Батюшков смешной.
Некрасов желчный.
Вяземский усталый.
Весталка, что склонялась надо мной,
и фея, что меня оберегала.
И проч., и проч., и проч., и проч., и проч.
Я сам не знаю то, что знает память.
Идите к черту, удаляйтесь в ночь.
От силы две строфы могу добавить.
Три женщины. Три школьницы. Одна
с косичками, другая в платье строгом.
Закрашена у третьей седина.
За всех троих отвечу перед Богом.
Мы умерли. Озвучит сей предмет
музыкою, что мной была любима,
за три рубля запроданный кларнет
безвестного Синявина Вадима.

Не забухал, а первый раз напился
и загулял —
под «Скорпионз» к ее щеке склонился,
поцеловал.

Чего я ждал? Пощечины с размаху
да по виску,
и на ее плечо, как бы на плаху,
поклал башку.

Но понял вдруг, трезвея, цепенея,
жизнь вообще
и в частности, она умнее.
А что еще?

А то еще, что, вопреки злословью,
она проста.
И если, пьян, с последнею любовью
к щеке уста

прижал и все, и взял рукою руку —
она поймет.
И, предвкушая вечную разлуку,
не оттолкнет.

Разломаю сигареты,
хмуро трубочку набью —
как там русские поэты
машут шашками в бою?

Вот из града Петрограда
мне приходит телеграф.
Восклицаю: — О, досада! —
в клочья ленту разорвав.

Чтоб на месте разобраться,
кто зачинщик и когда,
да разжаловать засранца
в рядовые навсегда,

На сукна зеленом фоне
орденов жемчужный ряд —
в бронированном вагоне
еду в город Петроград.

Только нервы пересилю,
вновь хватаюсь за виски.
Если б тиф! «Педерастия
косит гвардии полки».

Оркестр играет на трубе.
И ты идешь почти вслепую
от пункта А до пункта Б
под мрачную и духовую.

Тюрьма стеной окружена,
и гражданам свободной воли
оттуда музыка слышна.
И ты поморщился от боли.

А ты по холоду идешь
в пальто осеннем нараспашку.
Ты папиросу достаешь
и хмуро делаешь затяжку.

Но снова ухает труба,
всё рассыпается на части
от пункта Б до пункта А.
И ты поморщился от счастья.

Как будто только что убёг,
зарезал суку в коридоре.
Вэвэшник выстрелил в висок,
и ты лежишь на косогоре.

И путь-дорога далека.
И пахнет прелою листвою.
И пролетают облака
над непокрытой головою.

Мотивы, знакомые с детства,
про алое пламя зари,
про гибель про цели и средства,
про Родину, черт побери.

Опять выползают на сушу,
маячат в трамвайном окне.
Спаси мою бедную душу
и память оставь обо мне.

Чтоб жили по вечному праву
все те, кто для жизни рожден,
вали меня навзничь в канаву,
омой мое сердце дождем.

Так зелено и бестолково,
но так хорошо, твою мать,
как будто последнее слово
мне сволочи дали сказать.