Евгений Пузыревский - Седьмое лето
Мальчики у Людочки были, куда без них, не прятать же красоту под «пакетом на голову», да к тому же, как не старайся, а природа сильнее. Но стоило им лишь только попытаться зайти дальше, чем обычные поцелуи и обнимания, как тут же вылетали шампанской пробкой из её жизни.
Только после свадьбы.
И только с идеальным будущим отцом её ребёнка.
Как ни странно, ждать долго, не пришлось. Принцы, на своих парнокопытных, обычно всё огородами, а не по прямой, мимо ждущих их красавиц с завышенными требованиями. А тут, на тебе, даже ходить ни куда не пришлось, сам добрался, своим ходом, прямо в дом, и к счастью не вором домушником, а районным сантехником. Профессия не царских кровей, зато нужная и всегда кусок хлеба приносящая. Звали «королевского отпрыска» Петром Грушко, был он размера огроменного, с руками подковы гнущими, ногами землю вминающими, кудрями активно вьющимися и глазами на любовь располагающими. Ухаживал, как топором махал – активно, настойчиво, стремительно и ни с какого боку не поэтично.
Поломалась, поломалась девица, да обдумав всё как следует, разложив жениха на составляющие и вновь собрав воедино, с мыслью, что очень даже и ничего – она согласилась.
Ну, и поженились.
Ей двадцать, ему двадцать восемь – невелика разница.
К великому горю домочадцев, Людочка переехала жить к мужу, и к великому же их счастью, его «однушка» находилась буквально в десяти минутах ходьбы.
Первая брачная ночь, обратилась возлежанием «бревном» и стиснутыми зубами с одной стороны, медвежьей грацией и четырьмя минутами с другой.
«Мы запачкали с тобою белых простыней свободу»[36]
Прошел уже месяц супружеского ночного общения, а первичные симптомы беременности так и не наступали.
Людмила, всю жизнь, готовящая себя к роли матери, была обескуражена – это совершенно не укладывалось в её, продуманный до мелочей, мир.
Не укладывалось ещё месяц, ещё полгода, ещё год,… а потом, эта проблема постепенно отодвинулась на второй план, так как новые, неожиданные подводные камни семейной жизни, стали скрести дно лодки, норовя, однажды, пробить его истончённые доски и потопить, плывущих, к чёртовой матери.
Петя, такой добрый и отзывчивый на людях, дома становился раздражительным, агрессивным и, в итоге, начал её бить.
Но, конечно, не так сразу, мол «Держи кувалдой по зубам», а все вкраплялось не нахрапом, постепенно.
Сначала, во время пенетрации, легкие шлепки по попе становились чаще, сильнее, больнее, появились укусы, расцарапанная спина, позы неудобнее, само действие быстрее, жёстче, унизительнее.
Людочка всё это списывала на издержки процесса, ведь опыт, как таковой, отсутствовал полностью, поэтому, если происходит, значит так и надо. Можно же и потерпеть, чай не королевы, семья важнее, чем всё то, что происходит за закрытыми дверьми.
Затем «вырисовался» сломанный нос – результат купленного не свежего молока и приготовленная на нём любимая манная каша (с самого раннего детства Пётр нарушал миф о детской неприязни к данному блюду из разваренной крупы). Потом конечно последовали извинения, обещания, что не повторится, цветы, подарки, рассказы родственникам о скользких ступеньках на лестничной площадке и так далее и тому подобное.
Простила.
А зря.
Побои стали продолжаться – один почувствовал свою безнаказанность, другая, свою беззащитность. Синяки прятались под одеждой, юбки с рукавами становились длиннее, волосы, скрывая шею, всегда распущенны, головные уборы натягивались ниже, встречи с родными и друзьями всё реже и кратковременнее.
Она узнала о существовании огромного количества маленьких косточек, которые можно сломать, о гематомах, о впадающей левой щеке, если отсутствуют три рядом находящихся зуба, о том, что когда треснет лобная кость, то перестаёшь чувствовать запахи, о полосном кровотечении, которое еле смогли остановить в больнице, чудом вернув к жизни, и об умении красиво врать, от страха выгораживая мужа.
Медики не такие уж и дураки, но у них своих личных жизненных проблем полно, чтоб ещё в чужие вмешиваться.
Вместе с травмами, Людмила приобрела синдром Диогена – психологическое расстройство, характерными чертами которого являются крайне пренебрежительное отношение к себе, внутреннее убожество, социальная изоляция, апатия, патологическая склонность к накопительству.
Граница, за которой начиналось абсолютное Ничто, была достигнута. Ещё чуть-чуть и лезвие, давно припрятанное под ковром в комнате, готово было найти себе применение.
Но тут случилось неожиданное – во время вечернего ужина её стошнило. Получив, от мужа, полагающуюся за этот поступок норму, Людочка, в очередной раз попала в больницу, где ей установили пятую неделю беременности.
Она расцвела, она поверила, она понадеялась.
Пётр, узнав о положении супруги, резко изменился, стал ласков, заботлив, чувствителен. Подарки следовали один за одним, комплименты не иссякали, в дом вернулись гости, детские мечты воплощались в реальность.
Ступеньки же остались скользкими.
Однажды, на восьмом месяце, случайно задев на столе, локтём, кружку с горячим чаем и обронив её на мужа, пингвинообразная Людмила «поскользнулась» вновь.
Её спасли, ребёнка – нет.
Всё вернулось на круги своя.
За исключением внутренней покорности.
Мысль о побеге, прочно засела в голову обладательницу хронической гематомы. Оставалось ждать случая, толчка.
И он не заставил себя ждать.
Нарушив категорический запрет и, задумавшись, загрузив в стиральную машину «чёрное» вместе с «белым», добропорядочная жена, представив «в красках» последствия, поддалась панике и закричала.
«Прибежал на крик петух,
Полетел из утки пух.
И послышалось в кустах.
Га-га-га! Кудах-тах-тах!
Эту драку до сих пор
Вспоминает птичий двор»[37]
Ночью, пока благоверный спал, Людочка, взяв документы и весь запас так долго накапливаемых денег (красные Жигули «Копейка», были у Петра идеей фикс), она вышла из дому, чтобы больше туда никогда не вернуться.
Никому не сказав ни слова, она переехала в Харьков. На первое время поселилась в гостинице, затем, узнав от старой уборщицы, что та не прочь была бы подселить к себе квартирантку, перебралась к ней.
Шестидесятитрёхлетняя Аксинья Рихторовна, оказалась интеллигентнейшей женщиной, играющей на рояле, поющей романсы и регулярно цитирующей Ахматову, Теффи, Пастернака, Комаровского, Сологуба и многих других, неизвестных для Понеделко, светил серебряной поэзии. Только вот Маяковского почему-то не любила и периодически критиковала.
А жизнь то, оказывается, имеет смысл.
