Элис Сиболд - Милые кости
Перед ней был наш отец, чье сердце, мы знали, удерживало нас всех вместе. Удерживало истово и надежно; дверцы открывались и закрывались, словно клапаны волшебной флейты; так оттачивалось искусство отцовской любви, которая окутывала нас чудесным звуком, теплой мелодией. Линдси сдвинулась с порога и сделала шаг вперед.
— Линдси, здрасьте-пожалуйста, — обернулся к ней Лен.
— Детектив Фэнермен…
— Я тут говорил твоему папе…
— Что вы сдаетесь.
— ЕСЛИ бы нашелся хоть какой-нибудь повод для подозрений…
— Дело закрыто? — спросила Линдси.
Можно было подумать, ее устами говорит жена нашего отца, а не просто старшая и более ответственная из детей.
— Не сомневайся: мы проверили все зацепки.
Папа и Линдси услышали (а я увидела), как по лестнице спускается моя мама. Бакли вылетел из кухни и с разбегу ткнулся в ноги отцу.
— Лен, — обратилась моя мать к детективу, поплотнее запахивая махровый халат, — Джек предложил вам кофе?
Отец смотрел на свою жену и Лена Фэнермена.
— Полиция дает откат. — Линдси бережно взяла Бакли за плечи и прижала к себе.
Откат? — переспросил Бакли. Он всегда пробовал новые слова на вкус, как леденцы.
— Не поняла.
— Детектив Фэнермен пришел сказать, что папа их уже задолбал.
— Нет, Линдси, — попытался возразить Лен, — я такого не говорил.
— Какая разница, — ответила Линдси.
Моей сестре захотелось немедленно перенестись назад, в лесной лагерь, в тот мир, который вращался вокруг них с Сэмюелом, причем не без участия Арти, в последнюю минуту предложившего использовать убойную силу сосульки, что и обеспечило их команде победу в конкурсе.
— Пойдем, папа, — сказала она.
Мало-помалу мой отец все расставил по местам. Ответы не имели никакого отношения ни к Джорджу Гарви, ни ко мне. Их подсказали глаза моей матери.
Той ночью, как бывало все чаще и чаще, мой отец долго сидел в одиночестве у себя в кабинете. Он не мог поверить, что мир вокруг него рушится, — можно было этого ожидать после удара, который нанесла ему моя смерть. «Такое ощущение, будто на голову льется поток лавы, — писал он в своем блокноте. — в отношении Харви: Абигайль считает, что Фэнермен прав».
Мерцание поставленной на подоконник свечи сбивало его с мысли, хотя слева ровно светила настольная лампа. Откинувшись на спинку видавшего виды деревянного стула, какие были знакомы ему еще со студенческих лет, он прислушался к тихому поскрипыванию дерева. На работе он уже не справлялся со своими обязанностями. Изо дня в день его непонимающий взгляд скользил по столбцам каких-то чисел, которые отказывались соотноситься со страховыми полисами. С пугающей частотой он допускал ошибки; его терзал страх, еще более мучительный, чем в первые дни после моего исчезновения, что он не сможет поднять двух оставшихся детей.
Папа встал и вытянул руки над головой, пытаясь проделать несложные упражнения, рекомендованные нашим семейным доктором. Мне было видно, как его туловище принимает неуклюжие, странные позы, совершенно ему не свойственные. Как будто он, страховой служащий, ни с того ни с сего решил выучиться на танцора. Как будто готовился выступать на Бродвее в паре с Руаной Сингх.
Он щелкнул выключателем настольной лампы; теперь комнату освещало только мерцание свечи.
После этого он перебрался в мягкое зеленое кресло, самое уютное. Именно здесь я нередко заставала его спящим. Комната превращалась в убежище, кресло — в материнское чрево, а я стояла на страже. Вглядываясь в огонек свечи, он размышлял, что делать дальше, и вспоминал, как мама вздрогнула от его прикосновения и метнулась к другому краю кровати. Но стоило появиться этому фараону — и она прямо расцвела.
Горящая свеча, как обычно, бросала призрачный отсвет на оконное стекло. Наблюдая за этими двойниками — настоящим огоньком и его призраком, отец начал впадать в дремоту, сквозь которую проступали мысли, переживания, события минувшего дня.
А когда он уже был готов погрузиться в сон, мы с ним вместе заметили одно и то же: еще один огонек. Снаружи.
С такого расстояния он напоминал луч карандашного фонарика. Этот одинокий бледный луч скользил по газонам перед домами, смещаясь в сторону школы. Мой папа стал приглядываться. Время уже перевалило за полночь, но луна, вопреки обыкновению, светила совсем тускло и даже не позволяла различить очертания домов и деревьев. Мистер Стэд, который по вечерам катался на велосипеде е одной фарой, ни за что не стал бы портить соседские газоны. Да и вообще в такое время суток мистер Стэд уже видел десятый сон.
Подавшись вперед, мой отец следил, как луч фонарика приближается к невозделанному кукурузному полю.
— Ублюдок, — прошептал он. — Скотина, убийца.
Он поспешно вытащил из сундука охотничью куртку, которую не надевал уже десять лет, со времени неудачной поездки на охоту. Спустившись вниз, достал из чулана бейсбольную биту, купленную для Линдси в ту пору, когда она еще не переключилась на футбол.
Вначале погасил наружную лампочку, которую они упрямо зажигали для меня каждый вечер, хотя полицейские восемь месяцев назад сказали, что надежды на мое возвращение не осталось. Потом взялся за дверную ручку и сделал глубокий вдох.
Повернул ручку. Вышел на неосвещенное крыльцо. Прикрыл за собой дверь и оказался в саду. Сжал в руках бейсбольную биту и зашептал одними губами: "Тайный способ его убить».
Вышел через сад на улицу, перешел через дорогу и ступил на газон О'Дуайеров, где первоначально Мелькнул тот зловещий огонек. Обогнул неосвещенными соседский бассейн и ржавые качели. У него бешено колотилось сердце, но в голове свербела только одна мысль: Джорджу Гарви больше не удастся погубить ни одну девочку.
Вот и футбольный стадион. Справа, посреди кукурузного поля, но не в том месте, которое мой отец знал как свои пять пальцев (потому что оно в свое время было обнесено ограждением, прочесано вдоль и поперек, перекопано лопатами и бульдозером), он засек рее тот же тонкий луч. Пальцы еще сильнее сжали биту. Он гнал от себя мысль о том, что собирается сделать, но у него столько наболело, что смятение длилось не более секунды.
На подмогу пришел ветер. Он налетел со стороны стадиона, захлопал штанинами отцовских брюк и стал подталкивать в спину. Все прочее отступило. Ветер шевелил кукурузные стебли, маскируя движения отца; теперь можно было смело идти на этот слабый луч. Свист ветра заглушал отцовские шаги и треск сухих стеблей.
В голову лезла всякая чушь, не имеющая отношения к делу: как грохочут по асфальту детские ролики, какой запах был у трубочного табака, который покупал его отец, как пронзительно улыбалась Абигайль в день их знакомства сразу разбередив его сердце, — но тут свет фонарика погас, и поле погрузилось в равномерную темноту.
