Гийом Мюссо - Здесь и сейчас
Помню, как стояли в очереди в Мэдисон-парке в закусочную «Шак-шак», чтобы полакомиться гамбургером.
На Малберри-стрит, на дворовой спортплощадке я обыграл в баскетбол подростка, который был выше меня на двадцать сантиметров.
Помню дерущуюся парочку в наземном метро в Бруклине, и у меня нет сомнений, что они любили друг друга.
Помню звонкий Лизин смех на колесе обозрения на Кони-Айленд.
И как она заправляла за ухо прядку волос.
И порывы ветра на деревянном помосте вдоль берега.
И продавца мороженого: он опускал рожки с ванильным пломбиром в горячий шоколад.
Помню, как мы с Лизой сидели и курили на пляже в Брайтон-Бич, глядя на закат солнца.
И как возвращались потом на Манхэттен.
Ряженых ребятишек на улицах, которые колотили в двери с криками: «Кошелек или жизнь?»
Помню ресторанчик возле Колумбийского университета, где, как известно, самые вкусные в Нью-Йорке сэндвичи с пастромой.
И старый кинозал в Верхнем Вест-Сайде со старыми фильмами Чаплина.
Помню, как мы старались убедить себя, что этот день никогда не кончится.
На рассвете, когда меня вновь уносило от Лизы, мозг молнией пронзила мысль: долго так продолжаться не может. Я так жить не могу.
И Лиза тоже.
1999. Корабли-призраки
Все, у кого есть хоть капля здравого смысла, знают: время меняет любовь. И в зависимости от того, сколько энергии мы в нее вкладываем, мы сохраняем ее, дорожим ею или теряем.
Колум Маккэнн0
Первое ощущение — холод.
Ледяной воздух ожег мне лицо, сковал руки и ноги. Пронизывающий мороз сквозь одежду добрался до кожи, потом до костей.
Второе — запах.
Резкий запах сушеной рыбы, водорослей и солярки. До того отвратительный, что у меня перехватило горло и затошнило. Я даже не успел встать на ноги, как внутренности мои скрутило и изо рта полилась желчь. Я закашлялся, чуть не задохнулся и наконец поднялся. Живот у меня сводило от тоскливого ужаса. При каждом возвращении тот же стресс, тот же страх — неизвестно, где окажешься, какие опасности подстерегают.
Я разлепил веки и увидел нечто потрясающее и вместе с тем внушающее отчаяние.
Было еще темно, но край неба начал светлеть. Насколько хватало глаз, передо мной повсюду торчали остовы старых кораблей. Разной величины, потемневшие, ржавые. И каких только среди них не было — пароходы, сухогрузы, баржи, парусники с обломками мачт, катера, речные пароходики и даже ледокол.
Сотни, тысячи корабельных скелетов на кладбище кораблей.
1
Я понятия не имел, где я.
На горизонте не было привычной ломаной линии небоскребов. Зато где-то в стороне, похоже, торчали подъемные краны, заводские трубы и пламенел факел нефтеперерабатывающего завода.
Место не самое гостеприимное из всех возможных. Да и людей здесь не было. Тишину нарушал только плеск воды, поскрипывание старых досок и крики чаек, что кружили в предрассветной синеве.
Я дрожал как цуцик, клацал зубами. Холодно было до чертиков. При таком-то морозе да в холщовых штанах, футболке и легкой курточке! Щеки так и жгло. По моим щекам текли слезы.
Стараясь согреться, я тер себе плечи, дышал на руки, но не помогало. Еще немного, и я мог замерзнуть до смерти.
Под ногами — что-то колеблющееся, ненадежное. Не помост, не причал — какие-то мостки. И я был не в доках, а в какой-то заводи, где в стоячей воде догнивали брошенные корабли.
Апокалипсис, честное слово. Пейзаж конца света.
Выбраться отсюда можно было только пляжем вдоль берега. Я повернулся спиной к кораблям-призракам и метров сто прохлюпал по грязи, добираясь до насыпи, которая вела к берегу.
Холод подгонял меня, и я бежал, дрожа и низко опустив голову, чтобы защитить лицо от жгучего ветра.
Прошло немного времени, и я перестал чувствовать собственное тело. Мне было больно дышать. Всякий раз, когда я делал вдох, в нос и горло будто вгоняли нож.
Даже думать мне было трудно, будто и мозг был скован холодом.
Я бежал минут двадцать, пока не добрался наконец до поселка с небольшими двухэтажными домиками с крашеными крышами из дранки. Остановился возле первого. Старик в теплой куртке жег сухие листья посреди лужайки.
— Заплутал? — поинтересовался он, заметив меня.
Я обратил внимание, что на нем ковбойская шляпа, а еще у него длинные усы, пожелтевшие от табака.
Наклонившись вперед, уперевшись руками в колени, я зашелся кашлем. Голова кружилась, сердце тяжело бухало в груди.
— А мы где? — спросил я между двумя приступами кашля.
Старик почесал в затылке и сплюнул жвачку, словно и впрямь был героем вестерна.
— Где, спрашиваешь? В Уайт-Марин, на кладбище кораблей.
— А поточнее?
— В Росвилле, на Статен-Айленд.
— А Манхэттен отсюда далеко?
— Большой город-то? Не меньше часа на автобусе до парома, потом на пароме, ну и там дальше, куда надо.
Я деревенел просто на глазах.
— А ты, похоже, не в форме, паренек? — заметил старик. — Не хочешь зайти погреться, горячего винца выпить?
— Буду вам очень благодарен.
— Меня зовут Захария, но можешь меня звать Табачок, меня все так зовут.
— Артур Костелло.
Я шел за ним следом к дому, а он продолжал:
— Хочешь, и одежонку подберу тебе по росту. Вон у меня полный шкаф. От сынка моего осталась. Линкольном его звали. Работал в обществе Красного Креста. Два года назад он погиб в автокатастрофе. Немного на тебя был похож.
Я снова поблагодарил старика.
— Какой у нас сегодня день? — спросил я, поднимаясь по ступенькам крыльца.
— Пятница.
— А число?
Старик снова сплюнул табачную жвачку и пожал плечами:
— Если верить журналюгам, так последний день на земле.
Я недоуменно нахмурил брови, а он добавил:
— Говорят, сегодня в полночь вся техника сойдет с ума. Говорят, не выдержит она перемены в датах. А мне сдается, они, как всегда, врут.
Я не мог понять, о чем он. Мы вошли в столовую, где работал телевизор. Посмотрев на ленту внизу экрана, я тут же все понял.
31 декабря 1999-го.
Канун конца света.
2
У Лизы я поцеловал замок.
Черт знает, сколько времени у меня ушло на то, чтобы добраться от Статен-Айленд до Манхэттена, а потом по Манхэттену до Морнингсайд-Хайтса. Как обычно в праздники, орды туристов запрудили Нью-Йорк. Но это 31 декабря, канун нового тысячелетия было, понятное дело, особым случаем. Всюду, куда ни погляди, полиция.
