Дженди Нельсон - Небо повсюду
– Я тоже, – говорю я, снова не в силах сдерживать слезы.
– Не плачь. – Голос его звучит невесомо, окутывает меня туманной дымкой. Он целует мне глаза, едва касается губами моих губ.
И смотрит на меня так откровенно, что у меня кружится голова, и я чувствую, что мне надо прилечь, хотя я и так уже лежу.
– Ленни, я знаю, что прошло совсем мало времени… Но я думаю… Ленни… Мне кажется, что я, может…
Ему не нужно договаривать – я тоже это чувствую. Никаких полутонов: словно все колокола в округе звонят разом. И зычные, гулкие, жадные, и крохотные колокольчики с их нежным счастливым перезвоном – все они заговорили одновременно. Я обвиваю его шею руками, притягиваю его к себе, и он целует меня таким глубоким поцелуем, что я лечу, плыву, парю…
Он бормочет мне в волосы:
– Забудь, что я сказал раньше. Большего, чем сейчас, я просто не выдержу. – Я смеюсь, и тут он вскакивает, хватает меня за запястья и поднимает мои руки над головой: – Да шучу я! Конечно, я хочу с тобой всего, но только когда ты сама будешь готова. Пообещай, что это буду я, ладно? – Он нависает надо мной, улыбаясь и хлопая ресницами, как деревенский дурачок.
– Обещаю, – говорю я.
– Отлично. Хорошо, что мы прояснили этот вопрос. Я тебя дефлорирую, Джон Леннон.
– Ох, боже ж ты мой, до чего неловкий разговор. Quel major dork!
Я пытаюсь закрыть лицо руками, но он не позволяет мне. Мы боремся, смеемся, и проходит очень-очень много минут, прежде чем я вспоминаю, что моя сестра умерла.
Глава 24
(Написано на обертке от конфеты, найденной в лесу за Кловерской школой)
Я вижу грузовик Тоби перед входом, и меня, словно молнией, ударяет злостью. Почему он хоть на один чертов день не может оставить меня в покое? Мне просто хочется немного побыть счастливой. Пожалуйста.
Бабуля моет кисти в мастерской. Тоби нигде не видно.
– Почему он вечно тут толчется? – ворчу я на бабушку.
Она смотрит на меня в удивлении:
– Что с тобой, Ленни? Я позвала его помочь со шпалерами, и он сказал, что заглянет, когда закончит дела на ферме.
– Ты другого никого не могла позвать? – В голосе моем кипят злость и отчаяние.
Наверное, бабуля считает, что я совсем свихнулась. Я и правда свихнулась. Мне просто хочется быть влюбленной. Мне хочется чувствовать радость. Я не хочу иметь дело с Тоби, с печалью, тоской, виной и СМЕРТЬЮ. Я так устала от СМЕРТИ.
Бабушка выглядит недовольной:
– Боже, Ленни, будь ты человеком! Мальчик вне себя от горя. С нами ему легче. Мы – единственные, кто его понимают. Так он вчера сам сказал. – Она резкими движениями отряхивает кисти над раковиной. – Я спросила у тебя однажды, все ли у вас в порядке. Ты ответила «да», и я тебе поверила.
Я делаю глубокий вдох и медленно выдыхаю, стараясь не выпускать своего мистера Хайда наружу.
– Так и есть. Все в порядке. Прости меня. Сама не знаю, что со мной. – И я молча выхожу из мастерской.
Я иду в Убежище и ставлю самую невыносимо шумную панк-группу, которая есть в моей коллекции: ребят из Сан-Франциско под названием Filth. Я знаю, что Тоби ненавидит панк, они вечно ссорились на эту тему с Бейли, которая как раз была его большой фанаткой. Со временем он приучил ее к старому кантри (Уилли Нельсон, Хэнк Уильямс и Джонни Кэш, его святая троица), но сам к панку так и не привык.
Музыка не помогает. Я прыгаю вверх-вниз на синем танцевальном коврике под непрерывный стук барабанов, но я слишком зла, чтобы даже распрыгаться как следует, потому что Я НЕ ХОЧУ ТАНЦЕВАТЬ В НАШЕМ ОРАНЖЕВОМ ТЫКВЕННОМ УБЕЖИЩЕ ОДНА. В мгновение ока вся ярость, что я испытывала к Тоби, перекидывается на Бейли. Почему она так поступила со мной? Оставила меня совсем одну. И ведь обещала же, что никогда, НИКОГДА не исчезнет, как мама, что мы всегда будем друг у друга, всегда, ВСЕГДА, ВСЕГДА.
– Только этот договор и имел значение, Бейли! – ору я, беру подушку и вколачиваю ее в кровать, снова и снова, пока – много песен спустя – немного не успокаиваюсь.
Я валюсь на кровать, тяжело дыша и вся в поту. Как я переживу эту потерю? Как другие переживают? Люди ведь все время умирают. Каждый день. Каждый час. По всему миру люди смотрят на кровати, в которых уже больше никто не спит, на ботинки, в которых уже никто не ходит. Перестают покупать конкретную марку хлопьев или шампуня. Люди по всему миру стоят в очередях в кассы кинотеатров, покупают занавески, выгуливают собак, и сердца их при этом разрываются на части. Многие годы. Всю жизнь. Я не верю, что время лечит. Да и не хочу, чтобы оно лечило. Если мне станет лучше, это же значит, что я соглашусь, что в мире может не быть Бейли?
Я вспоминаю про записную книжку. Встаю, выключаю Filth и ставлю ноктюрн Шопена (может, он меня успокоит?), потом иду к письменному столу. Достаю блокнот, открываю его на последней странице: там еще есть неперечеркнутые строки. Весь лист заполнен сочетаниями маминого имени и персонажей Диккенса: Пейдж/Твист, Пейдж/Феджин, Уокер/Хэвишем, Уокер/Оливер/Пейдж, Пип/Пейдж.
Я включаю компьютер, печатаю в поиске «Пейдж Твист» и прочесываю страницу за страницей. Ни малейшего намека на маму. Набираю «Пейдж Диккенс». Вот тут уже получше. Правда, все упоминания касаются либо школьных команд по атлетике, либо встреч выпускников. Это явно не она. Я перебираю другие диккенсовские имена. Нет, это просто безнадежно.
Проходит час, а я проверила всего несколько комбинаций. Я листаю блокнот. Бейли успела пройти много страниц. Когда она находила на это время? И где? Может, сидела за компьютером в университете? Потому что я не припомню, чтобы дома она часами торчала перед экраном, пока не покраснеют глаза. Я поражаюсь, до чего же она хотела найти маму. Что такого случилось в феврале? Может, Тоби попросил ее руки? Может, она хотела, чтобы мама присутствовала на их свадьбе? Но ведь Тоби сказал, что сделал ей предложение совсем незадолго до ее смерти. Надо с ним поговорить.
Я спускаюсь вниз, прошу у бабушки прощения, говорю ей, что меня весь день бросает из крайности в крайность (как и каждый другой день на самом деле). Она гладит меня по волосам и говорит:
– Ничего страшного, Горошинка. Может, погуляем завтра, поговорим…
Когда до нее наконец дойдет? Я не хочу говорить с ней о Бейли. Вообще ни о чем не хочу.
Я выхожу из дома. Тоби, стоя на стремянке, трудится над шпалерами в передней части сада. По небу протянулись золотые и розовые ленты. Двор весь золотится в лучах заходящего солнца, и розы, кажется, светятся изнутри.
Тоби замечает меня, напряженно вздыхает и, медленно спустившись со стремянки, складывает руки на груди:
