Виктор Ротов - Карл Маркс на нижнем складе
— Ну вот! — разочарованно воскликнул Петр и развел руками. — А мне так запомнились ваши слова о генной уверенности в лучшем будущем. Помните?
— Помню. Как не помнить того, что у меня в генах? Мои гены по — прежнему мне говорят — все образуется. А сердце, опыт и обыкновенное человеческое нетерпение бьют тревогу, торопят. Но пробуждение самосознания — процесс долгий, мучительный. Ведь мы, Россия, как ни парадоксально это звучит, — еще очень молоды. Почти младенцы. И у нас еще все впереди…
Он помолчал, потирая пальцем высокий бледный лоб, и вдруг добавил с грустью: — Только жаль, очень жаль, что нас протащили сквозь этот ад. Столько времени отняли! Нас протащили сквозь ад сплошной озлобленности. Ради идеи. Вы всмотритесь в глаза молодым людям, детям. Как они настороженно смотрят на нас, взрослых. Откуда это? От неуверенности в нас. Они смотрят и думают: что еще сотворят эти взрослые? Мы за это на них злимся. А виноваты ли они? Виноваты ли мы, что пропитаны злом? Как вы думаете, Петр, виноваты? Нет! Мы не виноваты. Потому что в нас вколотили злость. Дети не виноваты, потому что мы им с молоком матери передали эту злость и недоверие…
С приездом ученого Петр повеселел. Хотя мысли его не прояснились от долгих и трудных бесед с ним, но почему‑то стало легче на душе. То ли от сознания, что не у него одного смута в голове, то ли просто от того, что в этих разговорах душа его находила некую опору. Он чувствовал, что его тянет к этому человеку, как заядлого шахматиста к шахматам. В выходные и отсыпные дни он как бы нечаянно оказывался возле конторы, на «пятачке» и похаживал, и посматривал, не появится ли сутулый большелобый человек в толстых очках с блестящей, словно отполированной лысиной. Чтобы не выглядеть праздноболтающимся, он покупал у старушек стакан жареных семечек и, опершись на палочку, стоял где‑нибудь под деревом, щелкал семечки и поглядывал вдоль дороги, по которой обычно возвращался из автопарка ученый — экономист после лекции.
А то вечером, намаявшись за строгальным верстаком своим, он шел после работы, когда уже в конторе не было никого, кроме директора, в гости к ученому, коротавшему недолгие осенние вечера в комнате для приезжих. Тот принимал его радушно, сажал на стул, и они вместе слушали последние известия по радио. Потом обсуждали услышанное. Если не было дождя, — шли на воздух и ходили до поздней ночи по темным улицам поселка. В такие дни «загула» мужа Гуля сначала терпеливо ждала его, не ложась спать. А потом стала «загонять» его домой. Находила их где‑нибудь на «пятачке» возле Дома культуры, за пустым уже столом доминошников или прохаживающимися по асфальтированной улице, примыкавшей к Дому культуры. Некоторое время сидела или ходила с ними, а потом предлагала пойти к ним, попить чаю или кофе. Иногда ученый соглашался и тогда беседы затягивались за полночь. А чаще отказывался, каждый раз напоминая Петру с лукавой улыбкой, что нельзя томить любящую женщину.
В отношениях Петра и Гули что‑то сломалось. Петру казалось, что это после жуткой поездки в Туапсе, откуда они с тревогой ждали сообщения о контрольном анализе крови в Москве. Но сообщения не было и не было. Гуля заметила, что Петр стесняется быть ласковым при Алешке. Как только он прикасался нежно к ней или начинал ласкать Ляльку, Алешка напрягался весь и личико его бледнело. Петр старался при нем не позволять себе ничего такого. Иногда даже у него прорывалась неуклюжая легкая грубость. Чтоб показать малышу, что он не так уж и привязан к дамам, что для него здесь все равны. Гуля понимала это, а потому не обижалась. Лялька же стала сторониться отчима. Даже когда отчим затевал с ней возню в отсутствие Алешки. Особенно Гульяну беспокоила внезапная холодность Петра. Если раньше он не мог дождаться, когда улягутся дети и когда они сами лягут в постель, то теперь он всячески оттягивал время. Заводил неожиданные разговоры с Лялькой или Алешкой и скучновато поглядывал на хлопотавшую возле Гулю. Она видела все это и с тревогой силилась понять, что произошло в сердце Петра. В постели она тихо и долго ждала, когда он прикоснется интимно, а он лежал, не шевелясь, будто боялся ее потревожить. Так и сторожили они друг друга всю ночь. Утром вставали оба разбитые, уставшие и недоумевающие. Гуля все пыталась поговорить откровенно, а он ускользал от разговора. Или отмалчивался. Гуля стала срываться на слезы, упреки. Он обнимал ее нежно, гладил и упорно молчал.
— Может, нам разойтись? — заговорила она как‑то на кухне без всякой подготовки и подхода. — Зачем так жить?
— С ума сошла?! — испугался он, чем немало обрадовал Гулю. — Ты меня извини, я и сам не понимаю, что со мной творится. Подожди, потерпи. Может, это пройдет…
— Что «это»? Что «это»? Ты хоть объясни, что «это»? — сорвалась Гуля на слезы. — У тебя что‑то «эго», а у меня сердце кровью обливается. Ты можешь объяснить, что там у тебя?
— Мог бы — объяснил. Не могу. Вот как будто что‑то случится. И как будто я заранее терзаюсь… Ну и… Не могу объяснить…
— Так я тебе объясню! — остановилась перед ним Гуля, развязывая сзади фартук. Сняла, бросила на пол. Закрыла дверь на крючок, распахнула на себе халат. А потом и халат сбросила на пол. Стала перед Петром, красиво подбоченясь. — Ты видишь? Для кого все это?..
Петр сидел пораженный и пристыженный. Гуля подошла, стала растегивать на нем рубашку. Раздевала его и хныкала в ладошку.
— Знал бы ты, мужик противный, как берегу, как лелею свое тело, чтоб чистое было, без царапинки и пятнышка, и чтоб бархатное. Травы разные завариваю. Для чего? Для кого?
Петр вроде как сопротивлялся слабо, ухмылялся глуповато, оглядываясь на дверь, мол, дети могут войти. А Гуля сердито, сквозь слезы и смех потрошила его так, что пуговицы отлетали.
— Ишь! Стыдливый какой стал! С каких это пор Гулю свою стесняешься? А? А ну встань‑ка. Поднимись, говорю!..
Остаток дня Петр ходил по двору, ухмылялся про себя, вспоминая, как Гуля потрошила его на кухне, и крутил головой. И в самом деле, на душе стало легче. Будто груз какой упал. Бывает так между мужчиной и женщиной, когда упустят они момент, а потом на душе нарастает тяжесть, не поймешь от чего. От этой тяжести, которая есть ничто иное, как неудовлетворенное вовремя желание, появляется холодок в отношениях, потом отчужденность. И могут быть даже большие неприятности. А дело всего — навсего в том, чтобы преодолеть некую невидимую черту, повернуться друг к другу и, отбросив в сторону все недоразумения, сблизиться. И всего‑то! Зато какое благостное очищение потом наступает. Какая легкость. Какое согласие со всем миром!..
Вечером они всей семьей смотрели по телевизору фильм.
Алешка уселся Петру на колени. Гуля и Лялька пригрелись по бокам. И всем было хорошо. От чуткого внимания детей не ускользнуло потепление в отношениях родителей. Утомленные холодком в семейной атмосфере, они благодарно жались к Петру, никли нежно.
А потом легли спать. Лялька, а за ней Алешка прибежали к ним в спальню попрощаться, пожелать спокойной ночи. Не успела за ними закрыться дверь, как Петр и Гуля бросились друг к другу.
— Я хочу, чтоб сегодня ты меня всю ночь терзал, — шептала Гуля.
— Глупая! Почему терзал?
— А потому что я хочу долго и всяко…
В небольших селеньях все на виду. Здесь даже знают, как муж переспал с женой сегодня, — в любви и согласии или в размолвке. Говорят, это можно определить по кругам у нее под глазами. И по блеску глаз. Если есть круги под глазами и веселый блеск, то хорошо переспали. Если одни круги под глазами — то она спала без желания. А если ни кругов, ни блеска и на лице неразглаженные морщины — то плохо дело.
Ничего не утаишь в небольшом селении. Ни плохое, ни хорошее, ни интимное даже. И ничего в этом плохого нет как будто. Открытость — гарантия нравственности. Но…
Каким‑то образом узнали в поселке, что Ольга Калашникова «загибается» в Туапсе от СПИДа. Кто‑то выдрал в библиотеке из подшивки газету со статьей о вспышке СПИДа среди детей в Элисте в Калмыкии. И пошла эта статья гулять по рукам. И пополз по поселку страшный шепоток: «Этот пацан ее, Алешка, тоже заразный!»
Люди становятся безжалостными, когда им угрожает опасность. Да еще если невидимая. В такой опасности всегда таится бездна загадки и ужас бессилия. Тогда каждый человек, даже добропорядочный, втайне, может, далее от самого себя, становится неумолимым, лишь бы оградить себя, своих родных и близких от надвигающейся опасности. Да еще учениями разными нам внушили нигилизм, неверие и ненависть. Затаились в злой непримиримости посельчане.
Внешне как будто все оставалось пристойно, люди здоровались, даже улыбались Петру. Старики, как и преяеде, приподнимали картузы. Но те, с кем раньше Петр здоро вался за руку, не стали подавать руки. Петр сначала недоумевал — в чем дело? Но вот из школы пришел Алешка заплаканный и надутый.
