Федор Полканов - Рабочая гипотеза.
Но вот Громов кончает, смотрит на Ивана Ивановича: какова, мол, отметочка, выдержал я экзамен?
Шаровский доволен:
– Почему бы вам не сделать публичный доклад?
– Считаю, что рано. Если бы работа созрела, мне не понадобилось бы сегодня отнимать у вас столько времени. Во многом у меня еще скопище фактов, сплести из которых нечто единое не легко. Во всяком случае, для этого нужно еще трудиться и трудиться.
Беседа заканчивается так:
– Я могу вам помочь?
– Да. Нам тяжело работать вне плана.
– Кроме цистеиновых, сколько у вас еще идет тем?
– Три. Но все объединены все той же проблемой.
– Широкий охват… Ну что ж… Заканчивайте с наркозом, потом узаконим все остальное. Ищущий имеет право на поиск!
Услышав такое, Громов думает: «А Шнейдер? А Брагин? Как быть с их правом на поиск?» О том же думает и Шаровский: Громов работал сверх плана – честь ему и хвала! Теперь, когда нужно ему защищаться от Краева – а это ведь тоже показатель роста, то, что Краев вынужден на Громова нападать, – Громов получит «зеленую улицу». А Брагин и Шнейдер? Их еще нужно водить за ручку. Люди с хорошими головами, но слишком много энергии тратят на болтовню в обеденный перерыв, на «птичьем базаре» – только в этом и выражается их самостоятельность. Гм, «птичий базар»… Котова придумала для него новое название – «психодром».
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
– Чем живет-дышит сегодня ваш институт? – случалось, спрашивал кто-либо из посторонних.
– Как чем? – отвечала Лиза. – Плащами, что продаются напротив.
Часто и в самом деле можно было подумать, что дело обстоит так: очередь жаждущих стать красивыми в соседнем универмаге состояла из женщин, работающих в институте. Раньше Леонид посмеивался, подводя под «тряпичничество» теоретическую базу:
– Надоело в войну носить что попало, вот и сходят с ума ученые тетки. Хоть бы один-единственный образцово-показательный синий чулок остался!
Однако благодушное отношение к институтским модницам сменилось у него на отрицательное, как только заметил он, что Елизавета становится заядлейшей «тряпкоманкой».
– Жалкая отсталая личность! – говорила она ему. – Неужели не можешь понять, что в атомный век вкусы своеобразны? Не стану же я плестись в хвосте! Вот запущу себе сниженную талию, разом сядут в калошу все институтские фифы!
И она «запускала» вышеупомянутую талию.
Изменения коснулись не только нарядов, но, временно, и прически. Ушла в прошлое «примитивная» чудо-коса, так приятно змеившаяся в ложбинке между лопатками. Вместо нее на голове начал сооружаться этакий монумент под титлом «Краса и сила». Но монумент просуществовал недолго. Леонид несколько дней смотрел на это феерическое сооружение, нарочито шумно вздыхая, потом сказал:
– Быть может, колбаски на голове и впрямь красивы, не знаю, я человек отсталый… Однако косу мне всегда хотелось потрогать, здесь же я не прочь отвернуться. Не по возрасту коса, говоришь? Такая, как у тебя, – по возрасту.
Назавтра Лиза пришла с косой.
Но далеко не всегда его мнение для нее что-либо значило. Чаще бывало наоборот. Так, например, с математикой: Лиза уже не понимает и десятой доли того, о чем говорят между собой Громов и Семечкин, и не потому, что к восприятию математики не способна, а просто из принципа.
– Шаровский высшей математики не знает – и хоть бы что! Вот-вот станет членом-корреспондентом. На кой же шут нужна она мне? Сам говоришь: я при тебе то же, что Шаровский при Лихове.
Леонида эта позиция воинствующего невежества бесит. Чувствует он: еще немного – и не сможет Елизавета в науке идти с ним в ногу.
– В ногу? В ногу с тобой я никогда и не шла: кое в чем всегда впереди, а кое в чем сзади. Что же может изменить математика?
Однако все расхождения – частности. В основном они все больше сближаются. И не только в науке.
Вечером Громову позвонили и сообщили, что одну из его родственниц увезли в родильный дом.
Назавтра он сказал Елизавете:
– Не поможешь в обеденный перерыв купить что-нибудь, что нужно для новорожденных? Моя двоюродная сестра собирается пополнить человечество.
– Ой, Леня!.. – простонала в ответ Лиза и в этот день даже забыла повести Громова в столовую.
В магазине продавщица у нее спросила:
– Кого ждете, мамаша? Мальчика или девочку?
Елизавета смутилась, но Леонид принял игру:
– Тащите побольше! Мы ждем парочку.
И вот перед ними горка вещичек: пеленки, распашонки, слюнявчики.
– Заверните, – сказал Леонид, увидев, что Лиза отложила несколько штук, но она отрицательно закачала головой:
– О боги! В мире нет больших ишаков, чем начинающие отцы!..
После этого долго длилось священнодействие: не было складочки или шовчика, которых не прощупали бы Лизины пальцы, каждую вещичку она вертела со всех сторон, то подносила к самым глазам, то отдаляла, то откладывала в сторону, то снова брала. Постепенно горка на прилавке таяла, пока не осталось только четыре маленьких смешных штучки, с виду таких же, как все остальные, на самом же деле – можно ли сомневаться? – самых лучших из всех. На это ушло много времени, но Леонид, к удивлению своему, не возмущался, хотя не далее как вчера сердился и фыркал по поводу того, что Лиза целых пять минут примеряла шляпки.
Когда со свертком в руках они проходили по институтскому вестибюлю, их провожали голоса высокоученых сплетниц:
– Слыхали? Лаборатория Шаровского ждет юного мичуринца!
– Не может быть?! Бедный Иван Иванович! У него обязательно будет инфаркт! Подумать только: сотрудница выбывает из строя на полгода!
Услышав это, они улыбнулись друг другу: ох уж эти институтские кумушки! Выследили, подсмотрели в магазине!
Громов и Котова работают в библиотеке. Переговариваются:
– Данные интересные, но публиковать их боюсь. Дозиметрию проводил Вьюшков, и опасаюсь, что он напутал.
– Вырази ему в статье благодарность – и дело с концом!
– За что? За путаницу?
– Ну до чего ж ты наивен, не перестаю удивляться! Благодарность не всегда выражают за что-то. Благодарность – удобнейшая вещь. Ты не уверен в дозах? Прекрасно! Ты пишешь: «Выражаю свою искреннюю признательность кандидату наук Вьюшкову, взявшему на себя труд по проведению дозиметрии». Прилично и действенно. Если потом выяснится, что дозы перевраны, ты ответственности не несешь. Всем и каждому ясно, что наврал Вьюшков, а ты – жертва. Дошло?
Леонид так и сделал, а потом, просмотрев десяток статей, убедился, что не Елизавета изобрела этот способ. Благодарности сплошь и рядом выражались лишь для того, чтобы конкретизировать: за то-то и то-то, сомнение вызывающее, ответствен не автор, а такой-то. Действительно, благодарность удобная вещь! Выражают ее и в тех случаях, когда хотят показать, что некто весьма авторитетный приложил руку к работе: «Особую признательность за неоценимую помощь считаю своим приятным долгом выразить профессору Пробкину-Бутылкину». А для того чтобы получить моральное право на выражение благодарности, вовсе не обязательно заставлять профессора работу читать. Достаточно поймать его где-нибудь и задать ему два пустяковых вопроса. Ответы его учитывать опять же не обязательно, в особенности если он Пробкин… Чего только не узнаешь, работая с Елизаветой!
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Пока Громов со своей гипотезой нянчится, Лихов подбил итоги, и предстоит финальный эксперимент, проведение которого доверено Михайлову.
И вот Степан на Кавказе.
Обезьян подбирали по возрасту, весу, росту, показателям крови. Выбрали шестнадцать самцов, и теперь Степану предстояло разбить их на группы. Он присмотрелся к животным. Четыре самца – как раз по числу вариантов опыта – были покрепче характерами, явно верховодили среди остальных. Степан сразу же рассадил этих четырех. Остальное решил жребий: двенадцать бумажек с номерами и кличками были опущены в шапку – и через минуту группы сформировались. Михайлов обозначил их по кличкам самцов-вожаков: группа Щегла, группа Угрюмого, группа Лешего и, наконец, Фердинанда. С самого начала Степан как-то особенно симпатизировал Лешему, обезьянке забавнейшей, гораздой на всякие выдумки. В то же время с первого дня ему не понравился Фердинанд, внешность и поведение которого вполне соответствовали его помпезному заграничному имени. Но опыт есть опыт, тут симпатии и антипатии побоку: на столе вновь появилась шапка. Оказалось, что под счастливой звездой живет Угрюмый: ни облучения, ни защиты, его группе надлежало быть чистым контролем, несколько раз дать кровь, костный мозг для анализа и ничего более. Если бы понимали обезьяны что к чему, могли бы они позавидовать и Щеглу: группа его олицетворяла защиту без облучения. Обезьянам Лешего предстояло получить лучи, а затем продемонстрировать эффективность придуманных Лиховым защитных средств. Наихудшее предстояло четвертой группе, фердинандовской, – облученному контролю.
