Сергей Саканский - Человек-тело
Звонок оборвался. Фаллос выплеснул мне в небо горячую струю. Я вытащила еще твердый, но уже мягкий член из моего рта и шутливо чмокнула его в головку, как чмокают в щеку на прощанье. В последний раз, — горестно промелькнуло в моей голове. И в этот миг мы оба услышали звук ключа, крутящегося в дверном замке. И вздрогнули от настоящего ужаса.
Легко, словно бабочка, бросилась я в коридор, на ходу вытирая губы, блестящие от семени моего любимого мужа. Дверь быстро распахнулась. На пороге стояла какая-то отстойного вида тетка, сильно накрашенная, довольно пожилая, но в короткой юбке. У нее и впрямь были красивые ноги. Я знаю таких. Такие ходят в коротких юбках до самой старости и смерти. В коротких юбках их и кладут в гробы…
Вошедшая глянула исподлобья и двинулась на меня, изогнув свое длинное тонкое тело, пошла в квартиру, ничего не говоря. Почему-то показалось, что это так и надо, чтобы она сюда шла, струилась. Ее миниатюрная сумочка из португальской ящерицы была слишком пухлой, скрывая что-то необычное, не по размеру дамской сумочки. На руке что-то блестело и гасло, будто пристала к ее пальцу чешуйка змеи.
«Писатель» вскочил, как только увидел вошедшую. Так резво вскочил, что стул откачнулся назад и замер на двух ножках, думая, куда ему двигаться дальше. «Писатель» оглянулся на стул. Так мы стояли все трое, смотрели на этот стул и каждый думал, понятно, одно и тоже: куда он упадет — вперед или назад?
3
Не могла закончить вчера. «Писатель» хлопнул в ладоши, или, как это называется, всплеснул руками. Он громко воскликнул:
— Анна! Какими судьбами?
Засуетился, поднимая упавший стул. Пододвигая его к этой Анне, предлагая ей его.
— Это моя молодая жена, — тараторил он, кивая на меня подбородком, отчего сделался похожим на черепаху. — Я ведь женился недавно. Ты проходи, садись. Ты ничуть не изменилась, правда. Вика! — обернулся он ко мне светлым, словно луна, лицом. — Это Анна, моя первая жена.
Женщина обошла стул, блеснув серебряным перстнем, как чешуйкой змея, села, закинула ногу на ногу, показав уголок резинки на своих чулочках Чинзони. Только потом, удобно устроившись, сказала:
— И вовсе не первая жена. А просто — жена.
— Пусть так, пусть так, — улыбчиво приговаривал «писатель». — А я, знаешь, ли недавно вспоминал о тебе, даже записи кое-какие делал.
Я смерила эту женщину красивым надменным взглядом и представила, как писатель, еще худой и гибкий, е… ее стоя в коридорчике общаги, намотав на себя, словно питона циркач, в тот самый момент, когда ручку этой двери крутит какой-то другой «писатель» и «поэт», автор поэмы «Х…» — не меньший литературный Отморозок и Ублюдок, чем этот. Такая вот была у него запись в этой тетради, которую он хранил в старой банке из-под краски и которая досталась по наследству мне. Ох уж мне все эти сраные литераторы, которые только и делают, что пьют и трахаются, да пишут всяких грязных «Лолит», всяких пошлых «Анджей», всякие матерные поэмы — то «Х…» то «П…» Впрочем, что я тут размноготочилась? Все вещи имеют свои имена…
Слова пожилой женщины не прошли мимо моих тонких, порой против света прозрачных, розовых ушек. Их зловещий смысл выяснился на удивление скоро.
— Я никак не могла дозвониться, — сказала она. — Даже в самый последний момент, у твоего порога, и то попыталась в последний раз. Подумала: уж не случилось ли чего, скорую помощь что ли вызвать? Вот и пришлось открыть моим старым ключом. Впрочем, не важно. Я должна уладить с тобой одну бумажную формальность. Ну, и похудел же ты! Снова готова в тебя влюбиться. И уже не скатываться с твоего живота, как с зимней горки.
Она говорила так, будто бы меня вообще здесь не было! Крутила головой, рассматривала обстановку комнаты. Сильно блестел ее затылок, оплетенный тугой французской косичкой. Волосы ее хорошо сохранились, ухоженные.
Заметила:
— Обои, наверное, аж два раза переклеивал?
— Три. Чуть ли не двадцать лет прошло.
— Да? А с нашей свадьбы и чуть ли не все двадцать пять. Скоро будем серебряную отмечать.
«Писатель» развел руками, картинно улыбнулся. Запел:
— Серебряные свадьбы, негаснущий костер… Серебряные свадьбы…
Наверное, что-то у них было связано с этой песенкой, наверное, они сами и сочинили ее в своем литературном институте, поэты и певцы. Потому что «писатель» поднял палец, уставился на свою бывшую, ожидая, что она продолжит. Та и всамделе подхватила, широко улыбнувшись, высоким фальшивым голоском:
— Душе-евный разговор…
Вдруг стала очень серьезной. Сказала:
— Дело в том, что я снова собираюсь замуж. А по бумагам выходит, что я с тобой не разведена. Ты между прочим двоеженец, — женщина чуть повернула голову и свела глаза в мою сторону, а я вдруг показала ей язык. — Вот-вот, язык! Ты, милочка, здесь вообще никто. Сейчас как дам этому делу законный ход, и новый брак господина Кокусева будет признан недействительным. Так что, не очень-то тут язык.
Я прикусила его нежный кончик, особо аппетитный для иных муччин. Меня словно снежной водой окатили. Да, в синей тетрадке об этом есть, но ведь всё давно быльем поросло.
— Но откуда ты… — замямлил «писатель». — Я же никому… Если только по пьяни кому…
— Вот-вот, — сказала Анна, — проболтался первому встречному. Я-то все эти годы думала, что это только я одна в одностороннем разводе. А как оказалось, и супруг также.
Она наклонилась над своей пухлой сумочкой, совсем уж доставая меня своей гладко заплетенной французской косичкой.
Из сумочки вытащила какую-то книжку, бросила, словно метая карту, на стол. Вот отчего пухлилась сумочка!
— Ничего не понимаю, — бормотал «писатель», вертя книжку в руке. — Ну, Тюльпанов. Знакомое имя. Читал, но… Неужели? — глаза его вдруг полезли на лоб.
— Вот именно, — зловеще прошептала Анна, — Тюльпанов — это и есть я.
Тут и я уставилась на Анну моими красивыми глазами с нескрываемым удивлением. Тюльпанов — женщина? Я знала, знала! Только теперь я поняла, что все время это знала. Так глубоко, так нежно проникнуть в душу человеческого мозга может только женщина. Я смотрела на Анну во все глаза, а она по-прежнему вертела своей маленькой головой, поблескивала косичкой, но теперь уже не казалась мне такой идиотски противной.
Она ловко выхватила из рук писателя книжку, раскрыла ее на гладкой коленке, зубами сорвала колпачок с гелевой ручки, которая откуда-то возникла в ее руке, коротко сверкнув сталью.
— Выходит, это с тобой я переписывался… — промямлил «писатель» с какой-то тихой грустью.
— Ты написал Тюльпанову первым. Он не мог не ответить.
— Он… И я как раз и разболтал ему, что так и остался неразведенным.
— Ему, ему…
— И про жену я ему писал, то есть — про тебя… Минуточку! Я сейчас, на минуточку.
Отправился, размахивая полами халата, словно парусами, в туалет, будто приспичило его, но я-то знала, что он жаждет немедленно посмотреть свои записи в тетрадке.
Я навострила ушки. Всамделе, знакомо звякнуло за стеной. Он откупорил свою тайную банку. Что он там искал, какие слова?
Тогда я лишь урывками просматривала эту тетрадку, ибо негоже молодой девушке подолгу сидеть на унитазе. Скорее, то самое место, где он отзывался с презрением о своей первой жене, то есть — о теперь Тюльпанове.
Вышел с мрачным лицом. Взял книжку, прочитал дарственную надпись, усмехнулся и покачал головой:
— Вот, значит, кто… — тряхнул в воздухе книжкой. — Если это и вправду полеты и плавания… Ну, хорошо. Мудрому довольно — это да, верно подмечено. А как же фото? Там же мужчина какой-то — тщедушный такой человечек с жалкими острыми плечами…
— Да я просто прислала тебе этого произвольного человечка, из интернета. Для пущей убедительности.
— Тот-то я смотрю, что на книжках вообще нет портрета. Вопреки современной моде.
«Писатель» аккуратно положил книжку на стол, раскрытой. Надпись была видна, но не настолько, чтобы разобрать стремительный почерк Тюльпанова. Кокусев спросил Анну:
— И как же тебя угораздило докатиться до жизни такой?
— Просто сидела без денег как-то. Без работы, без всего. Села и написала роман, утробный я человек. На пишущей машинке еще. Отнесла в АСТ. Взяли.
— Как же, помню! Там очередь была из таких, как ты.
— Что значит — как я? Я единственная и неповторимая. Вернее, Тюльпанов мой.
— Этих Тюльпановых, что тюльпанов в степи по весне. Впрочем, неудачно.
— Именно. Где и когда ты видел цветущую степь?
— Одного не могу понять. Как это ты отнесла в АСТ, если ты в Таллинне живешь? Или не живешь уже?
— Да лет пятнадцать я уже в Питере живу. В Эстонии стало невыносимо русским. Обменяла квартиру.
— Прямо уж такая русская ты.
— Для эстошек — да.
