Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 9 2005)
И все-таки изменения есть. Есть. На переходе от Марата Алексеевича к Михаилу Маратовичу. Ты больше этим не живешь. Во имя этого не умираешь. Не тащишь лямку ради лямки. Победы демагогии в одном отдельно взятом пылесосе. Швейной машинке. Кармане и портмоне. Свет и тепло важнее. И снег, и ночь, которые пройдут. Пойдут авансом. Взносом. Платой за лето и реку с островами. Именно так.
В приемной Петрова окликает Люба. Офис-менеджер.
— Михаил Маратович, задержитесь на минуточку. Один вопросик к вам. Я тут списочек составляю на новогодние подарки. У вас же прибавление в семье?
— Да, девочка.
— Имя скажите, пожалуйста. Мне надо полное.
Вета.
Вета Петрова.
Светлана Михайловна.
РАСТВОРЕНИЕ
Девочка с ленточкой.
Спит на подушке. Два брюшка, четыре ушка.
— Татка, вставай. — Петров рисует. Маленьким яблочком Светкиной пяточки. Выводит сердечко на щеке своей старшей. Ромашку и розу.
— Вставай, малыш, пойдем маму встречать.
— Бесштанная команда, — сообщает Татка, не открывая глаз.
— Ты на себя посмотри. — Петров бубукает в нос. Большой чебурашка. Михаил Маратович. У мамы Лены научился так разговаривать. За Светку-Ветку. Семимесячный батон с большими и зелеными глазами.
— Неправда, — обижается Татка, семилетняя и синеокая, фыркает и с головой накрывается одеялом.
— Я в трусиках и ночнушке, — доносится из тьмы, из глубины.
“Ну так и есть, — думает Мишка, — значит, технически бесштанная. Все верно”.
Только за себя Петров не говорит. Молчит. Свободной рукой он берет стерегущего изголовье дочки барсучка. Красного и мягкого. Змейкой заползает в Таткин льняной домик и плюшевой мордочкой начинает тыкаться. Задабривать детскую ручку.
— Папа! — Ребенок сбрасывает одеяло и садится на кровати. — А ты мне разрешишь везти Веткину колясочку?
— Конечно! Бегом чистить зубы и лопать хлопья с молоком.
— Оом... — чмокает губами Ветка. — Аам...
Но хлопьев с молоком ей точно не надо. Мишка знает. Только что нарубалась овощной смеси. И кисельком запила. Маленький слоник.
Утренний горсад словно умыт газировкой. Блестит и благоухает.
— Завтра семнадцатое. Семнадцатое мая, — сказала Ленка вчера вечером.
— Да, — кивнул Петров, перещелкивая программы пультом. — Суббота. Ни футбола, ни тенниса. “Россия-Спорт” называется.
— Дурачок. — Ленкины пальцы ныряют в Мишкин чуб. Крепок. Не оторвать. Да Ленка и не старается.
— Дурачок, — повторяет она, целует Мишку в щеку и идет спать. Завтра у нее две пары. С восьми утра. Две лекции подряд. Одна за другой.
И ведь действительно идиот.
Когда же это было? Двенадцать лет тому назад. Тысяча девятьсот девяносто первый. Золотая цифра столетия с центром тяжести точно посередине. На оси симметрии. Год — двухмоторный самолет. Не на крыльях ли его, единичках, явилась эта идиотская потребность считать приметы и опасаться знаков? Такая нелепая отцовская привычка, страсть, вдруг оказавшаяся, неожиданно ставшая частью тебя самого?
Конечно. Конечно. Семнадцатое мая — это день рождения Вовки. Вовки Жукова. И Миша едет к нему. Едет к Вовчику, к Володьке на Ленинградский. Впервые в жизни не потому, что друг, а потому, что так. Так надо, чтобы встретить девушку Елену. Коллегу Владимира Петровича Жукова. Такую же, как Вова, ассистентку кафедры истории Средних веков Южносибирского государственного университета. Познакомиться с загадочным существом по имени Чех. Ленка Чех.
— Жанна д’Арк, — скажет ей Мишка, — ну как же, девушка с характером, из негорючего материала.
— Потрясающе, — ответит ему специалист по Средним векам, — как шланг, что ли, от пылесоса?
Такая вот. Склонная к грубым мужским шуткам. Все правильно. Пятый пункт автора “Швейка”. Еще одно счастливое совпадение.
Ушли они от Жукова вдвоем. В половине второго. Когда уже все остановилось. Даже поливалки. И полтора часа топали в центр. В гору, с горы и снова в гору. Вместе. Соприкасаясь. Ладонями, руками. Сплетаясь прядями волос. Чубами. И ни разу в ту ночь не поцеловались.
Мишка подумал, что надо бы купить Ленке цветов. Букетик. Но Татка затянула в горсад.
— Папа, давай посмотрим, включили уже горки или еще нет?
А какие в городском саду букеты? Только сахарная вата на длинных, глупых палочках. Все встречные несли в руках этот съедобный пух. В клок чепухи, туман и дым превращенные леденцы. Расходились, словно стая шалунов, разорвавших на школьном дворе старый бабушкин диван. Ленивые и довольные.
— На тебе денежку. Подойди к тете и купи сама.
— Как большая?
Торжественный момент. Событие.
Это случилось ровно через месяц. В Журавлях. Можно сказать, напротив жуковского дома. Только через поле и за рекой. За частоколом сосен не увидишь. Не разглядишь дачу. Казенный полутораэтажный домик на четырех хозяев. Угол Петровых самый дальний от гравийки — ветки виноградной кисточки. От нее, серенькой, вихляющей, хотели бы разбежаться, да не могут ягоды-дома под красными и зелеными крышами. Такой мичуринский гибрид партийно-хозяйственной эпохи. На скальной подложке, под вечными кронами, в центре юрских, силурийских морей пружинящей хвои.
Желтое вино этого мезозоя и замахивали. Ныряли в бочку с головой. Вливали ковшиками, стаканы опрокидывали, ловили струйку из горла и капли слизывали с рук. Приехали полуденным автобусом, а в полночь услышали хруст галечки и старых веток возле дома.
— Кто это?
Скрип плах крыльца, щелчки ключа в замке веранды.
— Родители. Вырвались, счастливчики...
Считалось, что Петров на даче у приятеля. В деревне, на лысом склоне у реки. А Ленка сестре сказала, что уехала в Новосибирск. Командировка. Одевались на балконе. Мишка сполз вниз по кривому стволу старого кедра. А Ленку поймал за ноги. Свесила. И нес, как гномик факел. До дороги. На плече.
В город возвращались три часа. И целовались, целовались, целовались. И падали. Закатывались в лопухи. Но просто полежать. Пообниматься.
И это все Петров забыл. Запамятовал. А Ленка вспомнила. Может быть, потому, что из университетских окон, с высоты пятого этажа первого корпуса, ей видна синяя излучина Томи? Все время. Лес и небо.
Как вот ему. Сейчас. Мишке Петрову. На майской, пустой и чистой, набережной.
— Папа, а мы всегда теперь будем ходить маму встречать?
Хитрый глаз над коконом рафинадного шелка. Сейчас все будет липкое. И физия, и лапы.
— Ну да... Конечно... У мамы же заочники до самой середины июня... В смысле, занятия каждую субботу.
— А июнь — это ведь лето? — И снова вопрос из-за сладкого невесомого облака. Сливочного, невинного тумана.
— Конечно, — отвечает Мишка. — Самое что ни на есть лето.
— А летом, — тут палочка взмывает вверх и два огромных глаза соединяет счастливая улыбка, — а летом будут продавать мороженое и ты его всем будешь покупать!
— Лиса? — смеется Мишка.
— Нет, котик, — отвечает Татка. И действительно, удовлетворение имеет форму круга. Муркиной головы. Подбородок сглаживается, и ушки не видны.
— А Ветку кто собирался везти?
— Я... только все вместе не получается... Есть и колясочку толкать.
Ну и ладно. Петров поднимает малыша и сажает себе на шею. Маленькие ручки сами собой обхватывают голову. Как лента от детской бескозырки. Мишка ничего не спрашивает. Он просто знает. Его младшая дочь Света сейчас видит скалы и сосны. Ту сторону реки. Прямо перед собой.
И может быть, однажды она ее вспомнит. Эту сегодняшнюю необъяснимую линию на горизонте. Зеленый свет и голубые тени. Вспомнит, как Мишка давние огоньки. Спящий город, превратившийся в созвездие. Космическую птицу, без мяса и костей. Прилегла, раскинулась. Звездочки и бусинки. То появляются, то исчезают за холмами. Дорога. Извилистая и длинная.
— Большая, большущая Медведица.
— Нет, — язык показала Ленка, — Альдебаран!
А потом был разговор с отцом.
— Каким-то образом на даче веранда оказалась незакрытой.
Мишка пожал плечами.
— И наверху у тебя ночник не погашен.
— В самом деле?
Этот синий жучок словно навеки, навсегда поселился в отцовской голове. Насекомое с электрическим хоботком. И Ленку Петров-старший отказывался принимать. Не видел девушку из Киселевска рядом со своим сыном. Удачливым московским аспирантом. Не хотел.
