Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 9 2005)
— У нее все здесь, а у тебя все там. Впереди...
Тогда Мишка думал, он был абсолютно уверен, что у них с отцом разные, совсем несовпадающие представления о сторонах света. Потребовалось двенадцать лет, из них семь без отца, чтобы почувствовать себя копией. Вписанной окружностью. Вложенным треугольником.
Больше всего на свете Марат Михайлович Петров боялся сибирской луны. Кровавого летнего полнолунья. Мальчишкой в абагурском пионерском лагере он увидел этот багровый шар накануне родительского дня. Над черными деревьями. Ножовочным полотном спящего леса. А наутро к нему никто не приехал. И на следующий день. Только через неделю домработница тетя Паша, и лишь затем, чтобы отвезти, сдать в новокузнецкий детский дом. Образцовый, номер первый города Сталинска. А младшего брата Феликса она к тому моменту уже устроила. Навечно. В дом младенца.
— Папа, Ветка плохая!
— Почему?
— Она не хочет быть другом.
— А ты что сделала... как с ней хотела подружиться?
— Я ей давала вату, но она не стала есть.
Ветка сопит. Кроха снова пристегнута к коляске. Ремни мешают, но, как сердитая цирковая черепашка, она закидывает все четыре лапки за спину и отрывает Таткины ладошки. Буквально соскребает с ручек, с металлической рамы коляски. Не дает себя толкать вперед.
— А ты не силой, ты лаской, — говорит Мишка.
Татка задумывается.
— Сказку рассказать?
— Да. Славная идея. Мысль. Начни со сказки...
Жили-были. Снова симметрия. Баланс слогов в словах. Смешно. Опять это отцовское, наследственное желание в бессмысленное вложить смысл. Смотреть на небо, а не в зеркало.
— Твоя Лена — это просто якорь...
“А что должно было стать крыльями? И для чего? Взять обмануть, обставить эту дурацкую отцовскую луну? Прорваться. В одиночку. А если все наоборот? Остаться и всем вместе?”
— Папа, папа, берегись! Мы едем!
Действительно! Нет ничего чудесней простоты. Песни чижа. Не в сказке дело. Не в заговаривании зубов. Маленькой Свете всего лишь надо было видеть. Перед собой большую Таню. Свою сестру. Ехать и глазеть. Глупая палочка. Тонкий прутик от клока сахарной ваты оказался мостиком. Дорожкой между Бобкой и Кнопкой. Паровозик. Татка тянет. Ветка пыхтит. И обе улыбаются. И славно.
— Умницы. Как ты это придумала?
— Это не я, — на бегу, вприпрыжку, мимо, к красной скамейке под липой... — возвращаясь, дыша, нарезая, дуя к чугунной ограде набережной. — Это она, папа... Ветка как цап-царапнет эту палочку.
И вдруг останавливаясь:
— Папа, а ты как думаешь. Она волшебная?
— Кто?
— Сахарная палочка!
— Нет. Это просто дерево. Нос от Буратино и больше ничего.
Большие синие глаза. И две косички.
— Ты пошутил?
— Конечно.
Нет никакого смысла свою жизнь отдавать другому. Эту булочку с несвежим изюмом. Орешками. Зернами утраченной растительности. Отец вот приуспел, а Мишка не будет. Пусть все начнется с чистого листа. Никаких клеток и линеек. Полоски. Петухи и зебры. Они пусть в нем останутся. И потому не дети, а он, Мишка Петров, будет у них учиться. У Татки и у Ветки. Только так.
— А вот я вас сейчас обгоню.
Мишка понимает, что по-настоящему, на самом деле и нельзя. Татка же кинется. Перевернутся. Упадут. Нет. Микки-Маусом и Дафи Даком. Откидывая ноги в сторону, подпрыгивая вверх, а не вперед, по-дурацки ухая, ровно на метр опережая своих детей, Петров не бежит, брассом плывет в утреннем воздухе. Толкает воздух перед собой. Словно дорогу малышам освобождает.
Напротив арки старого дома, не доскакав до “Труженицы реки”, Петров, живой герой “Ну, погоди”, оборачивается, присаживается и расставляет руки во всю ширь притомской набережной. Станция! Ветка и Татка подлетают к семафору, который тут же превращается в подъемный кран. При первом же касании. Оп. Мишка поднимает малышей. Ветку прямо в коляске, а Тату нежно придерживая за животик.
Теперь они обе одновременно видят тот берег. И облачка, словно отраженья белых скал в зеркале неба. День спящих корабликов на зеленых волнах бора.
— Папа, ты очень быстро бегаешь... И ты очень... очень сильный, — говорит Татка.
Мишка снова присаживается и опускает детей на землю.
— Когда я вырасту, я стану такой же сильной.
— Нет, давай лучше умной, — говорит Петров. — Умной и красивой.
— Ом... — что-то хочет добавить Ветка... — Амм...
Петров гладит шелковую головку. Словно специально кончиком пальца залезает под край белой шапочки. Поправляет несуществующий чубчик.
“Прости, отец, — думает он, — все вышло по-твоему, но в точности наоборот. Спасибо, в общем, за твою десяточку. Тысяча девятьсот девяносто первый. Билетное, трамвайно-троллейбусное счастье. Ты научил бессмысленным вещам, а я не буду. И пусть у детей на небе зреют только яблоки. Ночами зимними — зеленые, китайские. А летними — щекастый джонатан”.
— Ом... Амм... — упорно не сдается младшая и словно снова рвется из своих ремней. Но теперь не от Татки, а сама, вперед куда-то. К “Орбите”. К скверу.
— Что, малыш? — нагибается к ней Мишка.
— Да там же мама! — кричит старшая. — Мама!
Петров поднимает голову, и тысячи солнечных зайцев, бешеных гонцов, от двух десятков окон дальнего углового дома бросаются. На мгновенье ослепляют. Лишают Мишку зрения. Мир исчезает. Растворяется. В желтом вине девона и кайнозоя. Вечном.
Но лишь на мгновение. Конечно. В руке у Мишки сахарная палочка. Волшебная. И потому он несгораемый, как Жанна д’Арк. Труба от пылесоса.
Майские кроны шелестят над головой, и рядом с ним свои.
Мама и дети.
2004 — 2005.
Робкая тайна
Миллер Лариса Емельяновна родилась и живет в Москве. Поэт, прозаик, критик и эссеист. Постоянный автор нашего журнала.
В настоящую подборку вошли стихи июня — июля прошлого года.
* *
*
Прошлых ливней влажный след,
Птичьим хором день воспет.
Очень звонок птичий хор,
А на смертных нынче мор.
Жить на свете — тяжкий труд,
Оттого они и мрут.
Даже песенка щегла
Никому не помогла.
* *
*
Мак в бутылке. Красный мак
В узенькой бутылке…
Что я делаю? Да так,
Пальцы на затылке
Я сцепила и гляжу
В потолок беленый,
За большим шмелем слежу,
Рядом сад зеленый.
Выйду, сяду на ступень,
Ветка над ступенькой…
Тенькай, птичка, целый день,
Не ленись и тенькай.
Ничего я не хочу,
Ничего не надо,
Подставляю лоб лучу
В самой гуще сада.
* *
*
Я живу в зеленой зоне,
Разноцветье на газоне,
Ветер ветку шевелит…
А душа моя болит.
Оттого ли, оттого ли,
Что душе нельзя без боли?
Ветру веять, птице петь,
А душе моей болеть.
* *
*
Земля — это гиблое место.
Не надо ни оста, ни веста.
Спасайся, кто может, беги,
Покинув земные круги.
Но как с них сойти добровольно?
А жить и опасно, и больно,
И новый вращается круг
Для новых терзаний и мук.
* *
*
И сказать не могу, как устала,
Смена утр, и дней, и ночей.
Ночь в углу мне бесшумно постлала
Рядом с лампой в пятнадцать свечей.
