Ольга Токарчук - Дом дневной, дом ночной
— Это о Боге, — сказал Пасхалис, но епископ не шелохнулся. Черно-белый монах однако же возразил:
— Я понимаю, что это, возможно, поэтическая метафора, однако, согласись, друг мой, немного рискованная. Матушке-настоятельнице следовало бы быть более внимательной и проницательной. Многое вызывает сомнение, сынок… Или же вот тут: «Невзирая на то, что я делаю — это любовь к Тебе, а любя Тебя, я должна любить и себя, ибо то, что живо во мне, то, что любит, и есть Ты». Это уже звучит почти как ересь… Невзирая на то, что я делаю… Я как будто бы слышу одного из этих отщепенцев. Или вот, послушайте, ваше преосвященство…
Листок, исписанный ровным почерком Пасхалиса, спорхнул на пол.
— «Я знаю, что Ты живешь во мне. Я вижу Тебя в себе — Ты проявляешься во мне всем тем, чему я могу довериться, — ритмом, приливами и отливами, биением сердца и угасанием. Я принадлежу солнцу и луне, ибо принадлежу Тебе, я принадлежу миру растений и животных, ибо принадлежу Тебе. Когда луна каждый месяц будоражит мою кровь, я знаю, что я Твоя, что Ты пригласил меня за свой стол, чтобы вкусить сладость жизни. Когда каждую осень мое тело округляется и полнеет, я становлюсь как дикая утка, как серна, тела которых больше знают о природе мира, чем мудрейшие из мудрецов. Ты наделяешь меня великой силой, дабы я могла пережить ночь».
— Солнцу и луне, — неожиданно повторил епископ, и это были единственные слова, произнесенные им за время встречи.
Неизвестно почему, но Пасхалис понял, что все пропало, и достал из кармана свой последний довод — деревянное распятие с полуобнаженным телом женщины и ликом Христа.
— Это можно купить повсюду, — сказал он. — Люди верующие совершают паломничество в Альбендорф за ее благословением.
Он положил распятие на исписанные листы бумаги. Епископ и монах склонились над ним.
— Что за безвкусная диковинка. — Монаха так и передернуло. — Люди не ведают, что творят.
Он с нескрываемым отвращением взял крестик двумя пальцами и вернул его Пасхалису.
— Мы ценим труд, который ты вложил в описание жизни этой женщины. А также исполнены доверия к матушке Анеле, однако при всем своем желании не понимаем, какое значение для прихожан могла бы иметь эта история. Ты видишь, мы живем в смутное время. Люди утратили страх перед Богом, им кажется, что они сами могут диктовать условия Господу, примешивать веру в свои житейские, человеческие недуги. Нет надобности приводить в пример всех этих отщепенцев, которыми изобилует наша земля. Нашей задачей становится защита чистоты веры. У нас есть много общепризнанных святых, которые непоколебимо отстаивали истину и тем самым обрекли себя на мученическую смерть. Святая Агата, которая отказалась стать женой нечестивого короля Сицилии… Ей отрезали груди. Святая Екатерина Александрийская, разорванная лошадьми и обезглавленная, или же Аполлония, оплот веры во времена гонений. Ее привязали к столбу и вырвали все зубы, один за другим. Или же святая Фина — будучи парализованной, она усугубляла свои страдания, лежа на каменном ложе, и в конечном счете отдала себя на съедение крысам…
Епископ внезапно поднял голову и с укором посмотрел на монаха. Воцарилась тишина.
— Все это почерпнуто из жизни, — снова заговорил монах, но уже тише. И начал осторожно собирать бумаги на столе. — Кто-то защищает веру и умирает мученической смертью. Его страдания имеют смысл, пусть даже его муки ужасающие и невыносимые, однако ничто не оскверняет хороший вкус. А в этом нагом теле на кресте есть что-то ненормальное, я бы сказал, кощунственное. Крест наталкивает нас на мысль о Спасителе, Сыне Божием. А тут обнаженные груди, лик нашего Господа над нагими сосцами… Этот лик и ввел тебя в заблуждение. И мать Анеля поддалась… Дело требует тщательного исследования, и только потом можно будет окончательно что-то решить. Твоя работа еще не закончилась.
Монах протянул Пасхалису «Житие» и распятие.
Пасхалис углубился в город и до вечера исходил, наверное, все его улицы. Ноги инока все еще жили предвкушением путешествия в Рим, они были готовы к странствию, а потому ему пришлось ходить и ходить, чтобы им стало легче. Он мог бы еще на эту ночь перед обратной дорогой пойти в епископский дворец, где получил бы ночлег и ужин, но не захотел.
— Дерьмо, — сказал инок самому себе впервые в жизни и тут заметил, что оказался на прибрежной улице. От реки тянуло холодом и запахом воды. Пасхалис стоял перед корчмой. Люди входили и выходили, открывали дверь, и тогда его обдавало душным, кисловатым жаром человеческих тел.
Кто-то тронул его за рукав, и Пасхалис увидел возле себя одну из тех девушек, которые днем резко выделялись своими яркими губами и румянцем на фоне каменных стен. Она заглянула ему в глаза, и ее губы медленно расплылись в улыбке. Девушка взялась за корсет, и в следующий миг на глазах Пасхалиса из корсета выпрыгнули две белые груди. Они показались ему совершенными, такими, какими им и следовало быть. Девушка потянула его за собой, внутрь одного из близстоящих домов. Они прошли через смердящие низкие сени и по деревянным ступеням поднялись в какое-то помещение. Там было темно, но юноша почувствовал, что оно маленькое.
— У тебя есть деньги? — спросила девушка и зажгла свечу.
Инок пошевелил кошелем, привязанным под сутаной: звякнули монеты. Комната и в самом деле была небольшой. На полу у стены лежал тюфяк, набитый соломой. Пасхалис прислонил к стене свою суму с бумагами, а девушка легла на тюфяк и до подбородка задрала юбку. Он увидел раскинутые в стороны ноги в дырявых чулках и черное пятно между ними. Он стоял над этим распростертым телом и не знал, что делать.
— Ну, братик, чего же ты ждешь? — засмеялась девушка.
— Я хотел бы лечь на тебя, — произнес он сдавленным голосом.
— Вот те и на — он хотел бы на меня лечь, — воскликнула девушка, прикидываясь удивленной.
Пасхалис встал на колени и мягко опустился на нее. Он лежал так с минуту, боясь даже вздохнуть.
— Ну и что дальше? — спросила девушка.
Он взял ее руки и развел их широко. Пальцами дотронулся до ее ладоней — они были огрубевшие и шершавые. Лицо юноши касалось ее волос, они пахли жареным салом. Девушка лежала под ним неподвижно, он ощущал ее размеренное дыхание.
— Здесь, может, не так уж тепло, но тебе, пожалуй, лучше раздеться, — произнесла она вдруг спокойно.
Он задумался, потом поднялся и начал снимать одежду. Девушка проворно выскользнула из платья. Теперь они соприкасались обнаженной кожей. Пасхалис прислушивался к ее дыханию. Кожу живота щекотали ее жесткие волосы.
— Что-то с тобой не то, — шепнула она ему на ухо и ритмично задвигала бедрами. Он не ответил, не шелохнулся. Она взяла его руку и ласково положила между своих ног. Пасхалис искал отверстие, ведущее в глубь тела, которое так часто себе представлял, но все было совершенно иначе.
— Да-да, именно так, — проговорила девушка.
Вдруг его пальцы испугались, он отдернул руку и попытался встать, но она обхватила его ногами и снова привлекла к себе.
— Ты такой красивый, у тебя волосы, как у женщины.
И тут он потянулся за сброшенным ею платьем и встал.
Девушка изумленно смотрела, с каким благоговением он его надевает. Она присела на колени и помогла зашнуровать корсет.
— Чулки, — потребовал он.
Она стащила чулки с ног и подала. Они едва доходили ему до колен.
Пасхалис закрыл глаза и провел руками по своей груди и бедрам. Шевельнулся, и платье шевельнулось вместе с ним.
— Ложись так, как лежала прежде, разведи широко руки, и тогда я открою глаза, — сказал он девушке.
Она поступила так, как он велел. Пасхалис приблизился и долго смотрел, затем, приподняв складки юбки, встал на колени между ее ногами. Он опустился на нее неспешно, проник в нее безошибочно, как будто проделывал это сотни раз, а потом неторопливо и размеренно начал прибивать ее к земле.
СОН
Я получила письмо. Оно лежало на письменном столе с другими бумагами, которых скапливаются кучи в наше отсутствие и которые приходится читать все сразу, листок за листком — при этом бесследно исчезает та радость, с какой достаешь из почтового ящика одиночный конверт от конкретного человека и читаешь послание внимательно, затаив дыхание. Письмо затерялось среди избирательных листовок, реклам гипермаркетов и языковых курсов, банковских квитанций, счетов за телефон, конвертов с печатью вместо фамилии отправителя, официальных уведомлений, открыток, в которых шлют короткий привет, напоминают, сообщают, извещают. Оно в общем-то тоже не было настоящим письмом, как будто бы этот вид почтовой корреспонденции незаметно себя изжил. Была то скорее реклама, бумажка с текстом, нечеткая ксерокопия с бледным, расплывчатым шрифтом, застрявшая между избирательными листовками каких-то партий, — такое даже нет желания прочитать до конца. Не было оно письмом еще и по той причине, что само для себя служило конвертом, как это принято в служебной переписке: лист бумаги вчетверо сложенный, прихваченный ярлычком, смазанным клеем. Там же адрес и марка.
