Ольга Токарчук - Дом дневной, дом ночной
Кто-то кому-то передавал над головами стаканчик или тарелку, кто-то возвращался в дом за свитером. Р. принес две бутылки вина и поставил на садовый столик. На шее у него висел бинокль. Одна из женщин, облокотившись на деревянные перила, наводила на резкость фотоаппарат. Молодой бородатый человек не сводил глаз с часов, и вдруг все стали сверять время; свет в сенях внезапно погас, и дом стал темным, таким, каким был всегда. Только красные огоньки сигарет, как большие светлячки, блуждали то вверх, то вниз, обозначая в темноте путь, который рука проделывала к губам.
Марта застегнула кофту, потому что от леса уже накатывал волнами холод. Ночь была безмолвной и глухой. Сверчков еще не было.
И тут Марта услышала, как на террасе вдруг все пришло в движение. Мы охнули от восторга, а чей-то женский голос воскликнул:
— Вот оно!
Марта повернула голову и увидела то же, что и мы: узкую, длинную кроваво-красную кайму над горизонтом, ровно от ели к ели. Фотоаппарат щелкнул, бинокль легонько ударился о пластмассовые пуговицы рубашки. Красная полоса начала расширяться и превратилась в купол — на горизонте вырос большой сияющий шампиньон. Он рос на глазах, превращаясь в полукружие, а потом уже стало очевидным, что за краем света рождается луна. Две ели подхватили ее с обеих сторон, как дитя. Аппарат то и дело мягко пощелкивал; наконец Луна, освободившись от Земли, отчалила от черной линии горизонта и, неуверенно покачиваясь, поплыла ввысь. Она была огромная.
Кто-то из нас с благоговением зааплодировал, остальные подхватили аплодисменты. Когда луна покидала надежное пристанище между двумя елями, ее цвет постепенно менялся — сперва был желтым, потом белым, потом зеленоватым. Над макушками деревьев отчетливо прорисовывались черты ее лица.
Но Марта наблюдала за тем, что происходило на террасе. А там позвякивали рюмки. Она вздрогнула от выстрела шампанского. Чуть погодя люди заговорили, сначала тихо, затем громче и громче, и все пошло своим чередом.
УСЛЫШАННОЕ
Дом был полон гостей, и не хватало спальных мест, а потому я отправилась спать в сад на ту красную железную кровать, которая днем служила для чтения. Я постелила чистую белую простыню. Ночью она выглядела серебристо-серой.
Я видела дом снаружи: из окна ванной струился свет и ложился длинной желтоватой полосой на пруд, потом на минуту с грохотом включился насос. Как только он стих, дом погрузился в темноту и исчез с моих глаз. Небо теперь казалось светлее.
Ночь не настолько темна, как о ней говорят. У ночи свой мягкий свет, который льется с неба на горы и долины. Земля тоже светится. Холодным, тусклым блеском, чуть фосфоресцируя, так мерцают обнаженные кости и гнилушки. Днем этого свечения не видно, как и ясными, озаренными луной ночами, как и в освещенных городах и деревнях. Только в полной темноте заметен свет земли.
Кроме того, есть звезды и луна. А потому было светло.
Я внимательно рассматривала каждый клочок пространства, видимого с кровати, каждое дерево, каждый пучок травы, каждый излом горизонта. Все было словно припорошено пеплом, присыпано мукой. Ночной свет сглаживал острые углы, сближал противоположности. Стирались всяческие грани. Множество предметов казалось всего лишь многократным повторением одного. Эти картины, должно быть, сковали мой взгляд, усыпили меня, потому что, когда я проснулась, едва очнувшиеся от сна глаза увидели только мрак — луна уже спряталась. Но зато пробудился мой слух, взял полный контроль над телом и теперь тащил меня за собой. Полз по стенам дома и прислушивался. Постепенно из обманчивой тишины проступило дыхание спящих в доме людей, сначала как легкое прикосновение, шелест, гулом отзывавшийся в моих ушах, но потом я вся превратилась в слух — в мясистую чашечку, в засохший бутон, во влажную шелковистую трубочку, прижатую к стене. Впервые в жизни я слышала все целиком и полностью: дыхание спящих в доме людей стало шумом, свистом, который проникает в человеческие тела и оживляет в них сущность зомби; их веки беспокойно хлюпали, как шмат мяса, брошенный на холодный пол; сердца гудели, издавая звук, который был тяжелее воздуха и тут же уплывал под землю. Размеренно, в такт сну, поскрипывали кровати. Потом я услышала гул мышиных метрополий в стенах домов — крошечных суетливых перекрестков, мест любовных свиданий, складов продовольствия. Я слышала древесных жучков в ножках соснового стола. В кухне с оглушительным ревом взвился в свой морозящий полет холодильник. Ночные бабочки щекотали прохладный ночной простор. И все это рассекал на куски истеричный трезвон капель, сочащихся из кухонного крана. Оглохнув от шума, я перевернулась на спину и взглянула на небо. Оно бы должно быть тихим, как всегда, однако — не было. Я услышала свист падающих метеоритов и леденящий кровь в жилах гул кометы.
КТО НАПИСАЛ ЖИТИЕ СВЯТОЙ И КАК ОБО ВСЕМ УЗНАЛ
Какой-то молоденький семинарист взял у него все бумаги и велел прийти вечером; а уже тогда без слова показал Пасхалису комнату, которую тому предстояло занимать, ожидая решения совета. Комната была темная и сырая, из ее окна инок увидел реку и бедные лачуги на берегу. В некотором смысле она напоминала его келью в монастыре — узкая кровать, напротив стол и стул, а вместо коврика из бараньей шкуры низенький аналой. Он тотчас опустился на колени на подножную скамеечку и попытался молиться, но Кюммернис не желала предстать его взору. Мысли Пасхалиса были больше заняты гладким узором на пюпитре, чем святой; в конце концов он встал на колени на каменном полу. Но все равно не мог сосредоточиться. Из-за окна долетал шум реки, уличный гомон, поскрипывание колес, голоса людей. Глац не способствовал молитве. Впервые за многие годы монах уснул, не помолившись на ночь.
На следующий день тот же семинарист сообщил ему, что с рукописями как раз знакомится епископ, а посему аудиенция состоится завтра. На следующий день он сказал то же самое. И через день. Итак, Пасхалис жил во дворце епископа, и у него было время осмотреть город.
Он видел несметное множество людей; ему казалось невероятным, чтобы столько их жило в одном месте. Удивляло, что не все знакомы друг с другом. Люди равнодушно шагали, не глядя на встречного. Пасхалис бродил по этому странному городу с утра до вечера, так что ремнями сандалий стер себе ноги. Он видел торговцев на рынке перед лавками, полными всяческого добра. Трудно было упомнить, для чего все эти вещи предназначены. Видел детей, играющих прямо на дороге, животных, уставших от жары и шума, в церквях — деревянные, ярко раскрашенные статуи, поразительно похожие на людей.
Но пуще всего его взор пленяли женщины. Здесь, в городе, они стали более реальными, конкретными и ощутимыми. Молясь в храме, он угадывал их присутствие по шелесту платьев и легкому постукиванию каблучков. Украдкой рассматривал каждую деталь их одежды, пряди волос, переплетения кос, линию плеч, плавные движения руки, осеняющей грудь крестным знамением. Когда никто его не видел, он повторял эти движения, словно заучивал сложные магические заклинания.
На одной из прибрежных улиц он обнаружил дом, возле которого постоянно собирались молоденькие девушки в юбках, подобранных до колен. Тесемки их рубах, как будто невзначай развязавшись, обнажали точеные шейки и плечики.
Пасхалис приходил туда по несколько раз на дню. Он, собственно, даже не понимал, как это получается. Ноги сами — стоило ему задуматься — несли его сюда, в эти прибрежные, воняющие сыростью закоулки, кажется, навечно пропитавшиеся водой. Девушки менялись, но он в конце концов научился их всех различать. Они тоже его узнавали и улыбались, точно старому знакомому. Как-то раз одна из них шепнула ему, когда он быстрым шагом проходил мимо: «Поди-ка сюда, братик, я покажу тебе то, чего ты еще никогда не видел». Этот шепот был подобен удару. У Пасхалиса на миг перехватило дыхание и кровь прилила к лицу. Но он даже не остановился. В тот же день монах увидел в ларьке маленькие деревянные распятия с Кюммернис. «Это святая Кручина, — сказал лавочник, — покровительница всяческих перемен». Пасхалис купил такой крестик на деньги, которые ему дала мать-настоятельница.
Наконец его вызвали к епископу.
— Все это весьма поучительно и вдохновляюще. Ты прекрасно изложил историю жизни этой необычной женщины, однако многое тревожит нас в ее писаниях. — Так начал какой-то человек в черно-белом облачении. Потом разложил перед собой листы рукописи и с минуту водил по ним взглядом. Епископ смотрел в окно, повернувшись к ним спиной.
— Что означают, например, такие слова: «Я видела это. Оно было бесконечно и могущественно, но не всюду одинаково. Располагалось и близко к Нему, и далеко. На оконечностях своих холодело, застывало, как жидкое железо».
— Это о Боге, — сказал Пасхалис, но епископ не шелохнулся. Черно-белый монах однако же возразил:
