Ольга Токарчук - Дом дневной, дом ночной
В такие минуты грусти, смешанной с удивлением, Лев размышлял о себе: существует он или нет. Ощупывал руки и голову, но не мог заставить себя прикоснуться к животу. Боялся, что и там палец, не устояв перед искушением, начнет ковырять дыру, и таким образом Лев проткнет себя насквозь, и уже не сможет срастись, так и останется с той дырой.
Он еще встречал людей, чьи лица казались ему знакомыми. Но все реже. Продавщицу за овощным прилавком сменило какое-то новое, расплывчатое лицо, больше напоминающее кочан цветной капусты, чем человека. Он перестал встречать также директора лицея, соседа со второго этажа. У Льва сложилось впечатление, что в большой квартире живет теперь кто-то другой, гладкий, скользкий, с рожей, поблекшей от света, выбриваемой по утрам дочиста, всегда с телефонной трубкой в руке, в которую он сцеживал свою книжную премудрость и выигрывал все радиовикторины. Не было также двух девочек, похожих, как две капли воды, которые из года в год резвились на крыше гаража. Теперь, когда становилось тепло, там располагались молодые худощавые женщины, подставляя белые животы тусклым лучам солнца. Солнце, впрочем, уже не покрывало загаром кожу, как некогда, а испепеляло ее, от него кожа делалась серой, как застиранный джутовый мешок.
А знакомыми были: женщина, про которую он думал, что она давно умерла, поскольку знал ее еще со времен войны, и парень с волосами до плеч, провинциальный хиппи — Лев видел его почти каждое утро на мосту, около выветрившейся статуи святого Яна Непомука; парень проходил по мосту и сплевывал в реку. Может, он шел на работу, ведь была же, наверное, где-нибудь какая-нибудь работа. Например, Лев слышал, как гудел за горой «Бляхобыт», порой по ночам там вспыхивало зарево грязно-желтого цвета.
Плачь, — говорил он себе, что казалось ему вполне уместным, хотя, если честно, то была не настоящая грусть. Иногда ему это удавалось. Он вставал на перекрестке улиц Пястов и Подъяздовой — и плакал, а монстры-автомобили проезжали мимо и никакого вреда причинить ему не могли.
ГАДАНИЕ НА МЫШАХ
В интернете я находила удивительные вещи. Например, всевозможные способы гаданий: Аэромантия, гадание по воздуху. Алектриомантия, гадание с петухом. Антинопомантия, гадание по внутренностям женщин и мужчин.
Гастромантия, гадание по урчанию живота. Идоломантия, гадание по статуэткам, портретам и скульптурам.
Каттабомантия, гадание на металлической посуде. Логарифмантия, гадание при помощи логарифмов. Махаромантия, гадание на ножах. Оиномантия, гадание на вине. Омфаломантия, гадание по пупку.
Стареомантия, предсказание будущего по стихийным явлениям.
Сциомантия, гадание по тени. Териомантия, гадание по диким животным. Тиромантия, гадание по способу нарезки сыра. Туфрамантия, гадание на пепле.
«ЧЕЛОВЕК ИЗ ВТОРЫХ РУК»
В сентябре радио «Новая Руда» начало передавать новый роман. То ли английский, то ли американский. «Человек из вторых рук». Я не запомнила автора, его фамилия ничем особенным не отличалась. Это была растянутая печальная история жизни мужчины, которого не покидало гнетущее, навязчивое чувство, что он вторичен, ненастоящий, полное повторение чего-то, что уже было. Короче говоря, жалкий слепок с некоего оригинала, с живого образца. К примеру, он был усыновлен из детского дома, то есть имел биологических родителей, неизвестно, правда, каких. Его взяли люди, у которых умер их собственный сын. То есть этому надлежало кого-то собой заменить. Сам он не был сыном как таковым, ему отвели роль суррогата кого-то другого, ребенка, которого нет в живых. В трех первых отрывках рассказывалось о его юности. Молодой человек рос с твердым убеждением, что он — опивки, оставшиеся от чего-то лучшего. В четвертой части речь шла о его студенческих годах, когда он увлекся Платоном. Юноша прекрасно понимал, что имел в виду философ, когда писал об Идее и ее Тени. Что существует нечто настоящее, единственное, неповторимое, совершенное в своей единичности. И нечто очень нечеткое, отраженное и, как любое отражение, — зыбкое, полное изъянов, световых бликов, а значит, поддельное, седьмая вода на киселе. Этот фрагмент был немного скучноват. Радиоприемник стоял на террасе, я красила дверь, на крыше работали строители и тоже слушали об эманации[17], пещерах, вторичности и отчаянии. Герой книги влюбился в философию. Свою магистерскую работу он писал о каком-то эпигоне платонизма — я не запомнила его имя, похожее на множество других, какие носили древние греки, — и в итоге, по иронии судьбы, это его сочинение оказалось непреднамеренным плагиатом — молодой человек повторил то, что раньше уже сделал кто-то другой. Затем, в следующих главах, он женился на разведенной женщине — стал ее вторым мужем. Жена так никогда и не перестала любить его предшественника. В этой книге есть такая сцена — я слушала ее, наводя порядок на чердаке: герой находит в шкафчике в ванной комнате (дом принадлежал жене) туалетные принадлежности первого мужа, расставленные, как в музее, и в конце концов начинает чистить зубы его щеткой, брызгается его туалетной водой, надевает его пижаму, а жена заставляет заниматься с ней любовью так же, как это делал тот. Мне тут же вспомнился «Квартирант» Поланского, не столько, наверное, сам фильм, сколько то, чем он мне врезался в память, когда я смотрела его в первый раз. Зуб, выковыренный из дырки в стене, означает, что мир подает нам знак, чего-то хочет, и еще многократные попытки героя покончить с собой: он выбрасывается из окна и снова забирается наверх. Безуспешное самоуничтожение, до бесконечности. Затем, разумеется, герой книги становится отчимом, вторым отцом. Он не может иметь своих, настоящих детей. Люди-Тени не способны размножаться — так он считает. Этот человек работает редактором в каком-то издательстве и правит книги других. Мечтает написать собственную, но в чужих постоянно находит свои замыслы, уже записанные, уже реализованные. В телефонной книге есть еще десятка три абонентов с такой же фамилией, и ему не дает покоя полиция, потому что имеется однофамилец, некий брачный аферист. Ко всему прочему, наш герой похож на какого-то не очень любимого политика, и все принимают беднягу за того. Его фотография отклеилась от школьного стенда со снимками выпускников, и по ошибке ее заменяют другой.
Я пропустила две последние передачи, потому что ездила за досками в Вамбежице. Не знаю, чем закончилась история Человека из вторых рук. Должно быть, он умер, как это случается с каждым. Возможно, перепутали тела и похоронили его под иной фамилией. Возможно, одновременно с ним рядом хоронили кого-то более важного, и музыка духового оркестра заглушала надгробную, сначала скопированную на ксероксе, а затем заученную наизусть, речь священника.
БЕЛИЗНА
Они приехали в белом автомобиле. Р. вышел к ним и помогал выгружать вещи из багажника. Они еще с минуту там постояли — Р. всегда любуется машинами гостей. Интересуется, какого года выпуска и сколько ест бензина. Обе суки радостно носились вокруг, затем Яночка, как обычно, забралась на сиденье водителя.
Их машина была белой-пребелой. Я вышла на крыльцо и помахала им рукой. Гостья уже шла в мою сторону, глядя под ноги, поднималась по крутой тропинке. Белизна их машины служила фоном для ее стройной фигуры. Женщина словно стекала с белого полотна, как персонаж фильма, который сходит с экрана и исчезает в темноте зрительного зала. Этим зрительным залом была я.
Я смотрела на нее и улыбалась, поняв, что любой белый цвет противоестествен. Его нет в природе. Даже снег не бывает белым; он серый, желтый, отливает золотом, может быть голубым или графитовым. И потому бунтуют белые скатерти и простыни, потому они упорно желтеют, как будто хотят избавиться от искусственного макияжа. Известные стиральные порошки здесь бессильны. Как и многие изобретения человечества, они только во сто крат усугубляют иллюзию, отражая свет.
ИЮЛЬСКОЕ ПОЛНОЛУНИЕ
Марта видела, как мы выносили на террасу стулья и расставляли их один за другим в два, а может, в три ряда. Как протискивались в дверь с подносами, заставленными рюмками и стаканами; суетливо позвякивали чайные ложки в чашках, шумно передвигались табуретки. Некоторые гости уже расположились на своих местах. Рассевшись, мы вполголоса переговаривались, повис тот однообразный гул, который сопутствует заполнению зрительного зала в театре. За словами ничего не стоит, они едва различимы, ложный посыл, они лишь колеблют воздух, как семена одуванчика. Из шелестящих пачек мы доставали белые сигареты.
Кто-то кому-то передавал над головами стаканчик или тарелку, кто-то возвращался в дом за свитером. Р. принес две бутылки вина и поставил на садовый столик. На шее у него висел бинокль. Одна из женщин, облокотившись на деревянные перила, наводила на резкость фотоаппарат. Молодой бородатый человек не сводил глаз с часов, и вдруг все стали сверять время; свет в сенях внезапно погас, и дом стал темным, таким, каким был всегда. Только красные огоньки сигарет, как большие светлячки, блуждали то вверх, то вниз, обозначая в темноте путь, который рука проделывала к губам.
