Марина Голубицкая - Два писателя, или Ключи от чердака
На эту реплику он не реагирует, смотрит в окно, как зачарованный, и осторожно манит меня, будто боится спугнуть птицу:
— Ты только посмотри — кто это?
Внизу по улице шагает действительно редкая птица — ортодоксальный еврей, единственный на весь город. Черное облачение, как и черное оперение, на пыльном асфальте выглядит театрально. Я знаю, это раввин Ашкенази, молодой израильский энтузиаст.
— Убедилась?! Да стоит мне слово произнести! Представляешь, каково так жить?!
86
Не представляю. Я воспользовалась стесненными обстоятельствами писателя и вынудила развлекать себя — как раз в то время, когда он хотел засесть за роман…
Кстати, а что там с романом?.. Хотя бы с одним из двух?
Сначала Чмутов каждый раз приносил с собой дискету, включал мой компьютер и перетаскивал свой файл в «Мои документы». Я читала, когда он уходил — мне не нравилось. Я не находила ничего, что мне бы понравилось. Сюжета не было, характеров не было, была разнузданная, захлебывающаяся речь и распасованные диалоги про Кастанеду. Было много мата, и я сердилась, а Лариса увещевала по телефону:
— Ну что ты, он же описывает Димку. Димка только так и говорит…
Потом Игорь оборвал свой роман и разразился стихами. Стихов было очень много. Я слушала их в авторском исполнении — по телефону и после уроков, хвалила, если нравилось, угукала, если не нравилось, зная, что за длинноты и пробуксовки автора отругает Фаина. Сам он уверял, что в русской словесности такого никто до него не делал, и как только он это произносил, в тот же миг пьянел от своих слов и больше не нуждался в собеседниках. Мне казалось, он просто болтался, ждал Еременко, пил водку и ел мухоморы. Ездил в лес. Наконец приехал Еременко и гулял с кем–то на Уралмаше, с Чмутовым встретился не в первый день, Чмутов переживал, я это видела, похоже, встреча не принесла ему радости, — после нее он стал больше пить. Потом отравился. Мухоморами. Его выворачивало два дня. Каково так жить? Не представляю…
— Я от картинки боюсь оторваться, — вечно хнычет Майоров, — боюсь выехать из башки.
Каждый по–своему. Я жаловалась Ларисе, что Игорь пьет, она продолжала «держать спинку»:
— Главное, что пошли стихи. Это плата за стихи. Открылись шлюзы таланта.
87
Плохо понимая в стихах, я почти не слышу их с голоса. Я люблю носить в сумочке книжку, читать, листать, повторять, привыкать к автору — лишь потом я готова услышать. Я встречала в штыки чуть ли не каждый Ленин стих, он уж привык: «Ничего, лет через десять это будет твоим любимым стихотворением». Прошлым летом Леня засадил меня вычитывать будущий сборник. Стихи печатал за деньги какой–то студент — не слишком грамотный, не пожелавший разбираться в корявом Ленином почерке, он принес рукопись, похожую на червивый гриб. Взявшись выискивать ошибки и опечатки, я застряла надолго: Ленька так легкомысленно поместил в сборник ранние, совсем беззащитные стихи. Я хотела, чтобы он посмотрел опытным взглядом и прошелся зрелой рукой. Волновалась:
— Это же первая книга! Ты должен выбрать самое лучшее, чтоб заявить о себе!
Леня отмахивался, я не унималась, он объяснял:
— Я не участник литературного процесса, так уж сложилось. Я просто хочу выпустить книжку, книжку стихов за все эти годы, пусть выглядят так, как я когда–то их написал.
Много лет Леня с Майоровым мечтали: каким тиражом, каким объемом, как оформлять. Теперь настала сбыча мечт: Майоров сделал обложку и шмуцтитулы, дело стало за компоновкой и редактурой, — это дело растянулось почти на год. Не выстроив здание за минувшее лето, Леня был вынужден ждать до следующего, — летом в Думе будут каникулы и наш стол освободится от обедов и конспектов.
88
У Чмутова стихи вместо романа, а у меня и вовсе черт те что. Малобюджетный телеспектакль. По утрам я хожу на автокурсы: пишу контрольные, езжу на автодром. Младшие дети пасутся у бабушки, старшая поступает в институт, муж на выборах, но к сюжету это не имеет отношения. Сюжет разворачивается в квартире.
Кухня–гостиная. Дверь на балкон открыта. В разгаре лето. Я и Чмутов сидим за столом, разговариваем на английском. У нас уральская интонация. В окнах висят маляры. На столе три стопки листов со стихами. Каждый день толщина стопок меняется, некоторые листы лежат отдельно, ветер роняет их на пол. Появляется домработница, моет пол. Я поднимаю листы. В проеме лестницы иногда выныривают головы: Маша, Леня, Фаина. С Фаиной действие перемещается в библиотеку, Фаина только что узнала, что Чмутов ходит ко мне каждый день. Она взволнована:
— Ты что, Ируся, с ума сошла? Ну–ка, ну–ка, посмотри мне в глаза! — Фаинка грозит мне пальчиком и строит глазки. У нее глазки что надо: шустрые, раскосые, карие. Я отвечаю спокойным взором рассудительных серых, но Фаина не успокаивается. — Знаю я твои страсти без границ, стрижки наголо. Он тебя завернет в тройной тулуп! Пожалей Леньку.
— Не волнуйся, Фаюнчик. Он ко мне даже не пристает.
— Да? Странно, — она окидывает меня взглядом с головы до ног. Я втягиваю живот.
— Может, я ему не нравлюсь?
— Не скажи. Он сладкоежка. Да он просто дрейфит! Он Леньку боится, это точно! Он и ментов боится, я точно знаю, мой Акулов всего боялся: и ментов, и домоуправа, и паспортистку. Акулов думал, что он великий режиссер, и боялся, ему помешают осуществиться. Иришка, ты хотя бы бутылки спрячь, на халяву–то всякий сопьется, не только гений.
Обнажить шкафчик полностью я постеснялась, убрала только хорошие вина. Бутылки с крепкими напитками стояли початые, теперь Чмутов допивал все по очереди: водку, коньяк, джин без тоника, текилу без лимона. Леня сердился:
— Это, в конце концов, неприлично!
Я отстаивала женские права:
— Что именно?
— Пить без хозяина.
— Но ведь с хозяйкой. А если б гость пришел к тебе?
Однажды Леня вернулся рано, — Чмутов как раз добрался до виски. Я уже нервничала и намекала, что Леня скоро придет, Маша как раз сдала экзамены, Леля с Зоей только приехали, и сегодня…
Зашел Леня, выразительно глянул:
— Вы еще не готовы?!
Я продолжила:
— Мы идем в филармонию…
Чмутов откликнулся радостно:
— На еврейский концерт? Я с вами. Выпьем, Ленюшка!
Он был небрит, его джинсовая голубая рубашка, сверху выгоревшая, ниже пояса оказалась темно–синей, изрядно помятой — ее забыли заправить в шорты. Я надевала жемчуга, Леня допивал виски, Чмутов читал свои стихи, сопровождая усмешкою:
— А, Ленюшка? Каково?
Леня кивал, стихи были эффектные, звучные. Поэт пьянел на глазах, я беспокоилась, чтобы поэт не ругался при детях — в стихах были матерные слова. Леня подгонял:
— У нас VIP-места, неудобно опаздывать.
Я быстро завязала Леле белые банты и убедила Машу, что в мини–юбке она не смотрится по–дурацки. Я очень быстро отыскала Зоины нарядные босоножки. Мы еще успевали, но к моменту выхода Чмутов погрузнел, помрачнел и едва не слетел с нашей лестницы.
— Опять опаздываем! — сердился Леня. — И мы не влезем в машину, как вы собираетесь ехать?!
Зоя переживала за учителя, Маша — за социальную справедливость, обе были согласны вообще не ходить или отправиться на трамвае. С грехом пополам мы втиснулись в машину: Леня впереди, рядом с водителем, депутатское удостоверение наготове, мы впятером на заднем сиденье — стоило наряжаться… Кондиционер не работал, и Толик опасался за чистоту салона: пьяный писатель затих и подозрительно согнулся. Как только мы прибыли к филармонии, писатель вылетел из машины. Видимо, ему помешали проскочить без билета, — подняв глаза, я увидела: Чмутов злобно, сосредоточенно трясет за ворот пожилую еврейскую даму. Я не успела на это отреагировать, он внезапно отпустил свою жертву и скрылся за углом.
Мы опоздали. Директор филармонии, господин Архангельский, в смокинге, в бабочке, вышел в фойе поприветствовать господина Горинского. Я задержалась у трюмо, — в тот же момент в дверях появился мятый Чмутов и затеял потасовку с контролером. Директор филармонии извинился и направился улаживать конфликт. Чмутов рвался внутрь, его выталкивали, я не могла двинуться с места, Леня взял меня за руку и потащил к парадной лестнице. Перебирая ногами по мелким ступеням, он поправлял платочек в кармане и выговаривал в такт ходьбе:
— Концерт уже идет! Раввин уже беспокоился! Больше я вас не возьму, я не буду позориться!
89
Мы пристыжено зашли в темный зал, когда на сцене пели «Варнички». Я высматривала пять свободных мест — в надежде рассеяться, но Лелишна дернула за руку:
— Мама, смотри, папа уже там, папа машет! Он нас зовет.
Леня с раввином стояли в центре зала, будто демонстрируя фасоны бороды, ортодоксальный и светский. Не дождавшись окончания песни, мои девочки, одна за другой, побежали к папе. Сгорая от многократного стыда — за Чмутова и перед Чмутовым, перед раввином, певицей, директором филармонии, Ленькой и зрителями, — пригнув голову, я устремилась вслед за девчонками, туда, где уже возникла суета: какие–то дамы перемещались вдоль ряда, им шептали: «не надо, не беспокойтесь», на нас оглядывались: «Горинский тоже. Три дочери, очень красивые девочки…» Со сцены звучали «Варнички», академическое сопрано под классическое фортепиано.
