Никос Казандзакис - Последнее искушение Христа
– Умом я не вышел, – сказал Иуда. – Но ты говори, я пойму. Кто ты? Чего тебе нужно? Откуда ты пришел? Что это за сказки кружат вокруг тебя: расцветший посох, молнии, обмороки, в которые ты падаешь на ходу, голоса, которые будто бы слышатся тебе в темноте? Скажи, что есть твоя тайна?
– Страдание, брат мой Иуда.
– За кого? За кого ты страдаешь? За собственное злополучие и бедность? А может, ты страдаешь за Израиль? Скажи! За Израиль? Скажи мне это, слышишь?! Это, и ничего другого: страдание за Израиль снедает тебя?
– Страдание за человека, брат мой Иуда.
– Оставь людей! И эллины, которые столько лет терзали нас, тоже люди – будь они прокляты! И римляне, которые терзают нас еще и сегодня и оскверняют Храм и Бога нашего, тоже люди! Что тебе до них? Взгляни на Израиль и если страдаешь, то страдай за Израиль, а все прочие – да будь они прокляты!
– Я и за шакалов страдаю, и за воробьев, брат мой Иуда. И за травку.
– Ото! – засмеялся рыжебородый. – И за муравьев?
– И за муравьев. Они ведь тоже Божьи. Когда я склоняюсь над муравьем, в его черном блестящем глазу вижу лик Божий.
– А если ты склонишься над моим лицом, Сыне Плотника?
– И там, совсем глубоко, я увижу лик Божий.
– А смерти ты не боишься?
– Что мне бояться ее, брат мой Иуда? Смерть есть дверь не затворяющаяся, но отворяющаяся. Она отворяется, и ты входишь.
– Куда?
– В лоно Божье.
Иуда раздраженно фыркнул. «Этого не возьмешь, – подумал он. – Этого не возьмешь, потому что он не боится смерти…» Подперев подбородок ладонью, он смотрел на Сына Марии, напряженно пытаясь найти решение.
– Если я не убью тебя, – сказал он наконец, – что ты будешь делать?
– Не знаю. То, что Бог решит. Возможно, буду говорить с людьми.
– И что же ты им скажешь?
– Откуда мне знать, брат мой Иуда? Я отверзну уста, а говорить будет Бог.
Свет вокруг головы юноши все усиливался, его изможденное печальное Лицо сияло, а большие черные глаза манили к себе Иуду невыразимой нежностью. Рыжебородый в замешательстве опустил глаза. «Если бы я был уверен в том, что он пойдет говорить, возбуждая сердца и призывая Израиль устремиться против римлян, то не стал бы убивать его».
– Что же ты медлишь, брат Иуда? – спросил юноша. – Разве не послал тебя Бог убить меня? Или, может быть, воля Его иная, и ты в неведении смотришь на меня, пытаясь постичь ее? Я готов к смерти и готов к жизни. Решай же.
– Не торопись, – грубо ответил Иуда. – Ночь длинна, и времени у нас достаточно. Иуда немного помолчал, а затем раздраженно крикнул:
– С тобой невозможно разговаривать! Ты кого угодно из терпения выведешь! Я тебе об одном, а ты мне – о другом. Подступиться к тебе невозможно. Пока я не увидел и не услышал тебя, в мыслях моих и в сердце моем не было никаких сомнений… Оставь меня в покое! Повернись и спи! Я хочу остаться один, разобраться во всем, а затем посмотрю, что делать.
С этими словами Иуда, ворча, повернулся к стене.
Сын Марин вытянулся на подстилке и смиренно скрестил руки на груди.
«Все будет так, как Бог пожелает», – подумал он и доверчиво закрыл глаза.
Из расселины в возвышавшейся напротив скале вылетела сова. У видев, что вихрь Божий миновал, она стала сновать туда и сюда и нежно заухала, призывая своего супруга. «Бог ушел, – кричала она. – Нам опять ничего больше не угрожает, дорогой, иди ко мне!»
Окошко под потолком кельи наполнилось звездами. Сын Марии открыл глаза, радостно взглянул на звезды, которые медленно покачивались и исчезали. Новые звезды восходили в небе. Так шло время.
Иуда ерзал, сидя, все так же скрестив ноги, на соломенной подстилке, глубоко дышал, что-то бормотал, время от времени вставал, подходил к двери и снова возвращался на место. Сын Марии ожидал, наблюдая за ним из-под ресниц. «Все будет так, как Бог пожелает», – думал он, ожидая. Так шло время.
По соседству, в хлеву, испуганно фыркнула верблюдица: должно быть, ей привиделся во сне волк или лев. Новые звезды – крупные, яростные, выстроившись боевыми рядами, восходили с востока.
И вдруг среди кромешной еще тьмы закричал петух. Иуда вскочил на ноги, одним прыжком очутился у двери, резко распахнул ее и снова закрыл. Было слышно, как он тяжело шагает по плитам.
Тогда Сын Марии повернулся и увидел, что в дальнем углу стоит во мраке его неусыпная верная спутница.
– Прости, сестра, – сказал он. – Время еще не пришло.
Глава 12
В тот день на Геннисаретском озере вздымались тяжелые волны. Воздух был теплым и влажным, уже наступила осень, и земля пахла виноградной листвой и перезревшими гроздьями. Женщины и мужчины чуть свет высыпали из Капернаума: урожай созрел на славу, и полные хмельного сока гроздья выжидающе лежали на земле. Девушки сияли, словно и сами были виноградными ягодами. Они вдоволь наелись винограда, и сок густо засох у них на губах. Молодые парни, кипящие буйством юности, искоса поглядывали на девушек, которые собирали виноград и смеялись. Всюду, где только рос виноград, были слышны голоса и смех. Раззадоренные девушки задирали парней, а те, загоревшись, норовили подобраться поближе к ним. Лукавый виноградный дух с хохотом бегал с места на место и щекотал женщин.
В распахнутом настежь просторном сельском доме почтенного Зеведея стоял гул. Слева, во дворе, находилась давильня, которую нагружали парни, таская в нее наполненные доверху корзины. Четверо верзил – Филипп, Иаков, Петр и сельский сапожник, огромного роста добряк Нафанаил мыли свои волосатые ноги, готовясь войти в давильню. У каждого бедняка в Капернауме был свой небольшой виноградник, которого хватало, чтобы запастись вином на год, и потому ежегодно все несли урожай на эту давильню, где его давили и получали свою долю сусла. А почтенный Зеведей, барышник, восседал на высоком помосте с длинной палкой и ножом в руках и отмечал зарубками, сколько корзин принес ему каждый хозяин, а те запоминали число, чтобы на третий день никто не был обделен при дележе сусла. Почтенный Зеведей был скрягой, не вызывающим доверия, поэтому все смотрели в оба.
Выходившее во двор окно было открыто, и почтенная Саломея, хозяйка дома, лежа на кушетке, могла слышать и видеть все, что происходило во дворе, и это помогало ей забыть о болях в коленях и суставах. В молодости она была писаная красавица – хрупкая, чуть смуглявая, большеглазая, хорошей породы. Три селения сватались к ней – Капернаум, Магдала и Вифсаида. Три жениха пришли к ее почтенному отцу, владевшему множеством челнов, и у каждого из них была богатая свита, верблюды и наполненные доверху подарками корзины. Многоопытный старик, тщательно оценив телесные, душевные и имущественные достоинства каждого, выбрал Зеведея. Тот взял Саломею и насладился ею. Теперь же, когда блестящая красавица состарилась, и прелести ее потускнели от времени, кряжистый старик стал время от времени шляться по ночам, пошаливая со вдовами.
Но в тот день лицо почтенной Саломеи сияло: накануне возвратился из святой обители ее любимчик Иоанн. Он и вправду был бледен и тщедушен, изнурен постами и молитвами, но теперь мать будет держать его рядом с собой и больше никуда не отпустит. Она будет кормить, поить Иоанна, пока тот не наберется сил и на щеках у нею не заиграет румянец. «Бог добрый, конечно же, добрый, мы почитаем Его Милость, только незачем Ему пить кровь наших детей: в меру посты и в меру молитвы, так вот в мире и согласии пусть и живут друг с другом, человек и Бог», – думала почтенная Саломея и умиленно поглядывала на дверь, ожидая, когда же придет со сбора винограда ее кровинушка – Иоанн.
Под большим, со щедро уродившимися плодами миндальным деревом посреди двора, согнувшись в плечах и молча то поднимая, то опуская молот, рыжебородый Иуда готовил железные обручи для винных бочек. Правая половина его лица была угрюма и злобна, левая – тревожна и печальна. Вот уже несколько дней, как он тайком, словно вор, ушел из обители и теперь ходил по селам, насаживая обручи на бочки для свежего сусла. Он ходил по домам, работал и прислушивался к разговорам, запечатлевая в памяти слова и дела каждого, чтобы сообщить о том братству. И куда только девался прежний рыжебородый – крикун и забияка! С того дня, как он покинул обитель, рыжебородый стал неузнаваем.
– Эй, ты что, воды в рот набрал, Иуда Искариот, зловещая борода?! – окликнул его Зеведей. – О чем задумался? Дважды два – четыре, не слыхал, что ли? Что воды в рот набрал, блаженный, хоть слово скажи! Такой виноград – это тебе не шутка, в такой день даже рябые козы смеются!
– Не вводи его в искушение, почтенный Зеведей, – вмешался Филипп. – Он в обитель ходил, монахом хочет стать, не слыхал разве? Даже Дьявол на старости лет идет в монахи!
Иуда обернулся, смерил Филиппа желчным взглядом, но не проронил ни слова. Он презирал Филиппа за то, что тот был не мужчина, болтун и пустомеля: в последний миг страх одолел его, и он отказался вступить в братство. «У меня ведь овцы, куда их девать?»
