Наталья Рубанова - Коллекция нефункциональных мужчин: Предъявы
Мой не самый элементарный Сереженька разгадывал тайны элементарных частиц; я думаю, он нашел одну из них и почти счастлив. Почти… Я так и не поняла: относительное ли это понятие или абсолютное — как «любовь»: живая или мертвая?
Мертвых вообще любить легче: они молчат. Они уже идеализированы и, если уж не во всем прощены, то почти во всем. Они печально смотрят с фотографий, как бы укоряя: «Вот, ходите тут, спите, а нас — нет». Потом уже не укоряют, потому что фотографии прячутся куда подальше. Живых куда подальше не спрячешь: живых вообще любить труднее, к тому же они, в основном, разговорчивы. Они уже не идеализированы и, скрипя зубами, прощены. От такого скрипа могут проснуться ночью соседи.
От этих мыслей я стала похожей на мумию, восставшую из ада.
— Ты чего? — спохватился через какую-то порцию времени Витька, обратившись к части моего существа, обитавшей обреченно на стуле в очень замкнутом пространстве.
— Ничего. Я про это писать не буду, — пробурчала я, указывая на сцену.
— А как же шеф? — спросил Витька.
— А что — шеф? Шеф — дебил.
— Дебил, — согласился Витька. — Слушай, давай отсидим второе и смотаемся ко мне, хочешь? У меня дынная. «Кеглевич» (Витька знает, что мне нравится дынная «Кеглевич»).
Витька — журналист, фотограф и так далее по совместительству, но сегодня — телохранитель. Спать с Витькой — фотографом и журналистом по совместительству — мне почему-то не хочется, хотя вся редакция, кажется, ждет не дождется наших оргазмов. Я же чувствую себя нормально и без них. В смысле, с Витькой. Хотя начинать надо с того, что я уже давно себя не чувствую, а принадлежность к женской половине человечества ощущаю преимущественно в критические дни. А критические дни в редакции ежедневно — работаем мы так. В десять приходит Светка и, принимая вид секретарши, общается с телефоном. В десять ноль пять приходят Инна Аркадьевна с восклицаниями о чем-то далеком, хризантемном и не обязательно отцветшим, да Алиса в очередном свитере с ворохом вопросов и редакторских правок; в десять прибегает Витька, начинает что-то искать и вообще — создавать видимость; к половине одиннадцатого — я, попавшая в пробку (лифт, замок, понедельник), но шеф сидит злой с девяти тридцати и ему все не нравится.
— Материалы никуда не годятся, номер горит, работать не умеете, — не говорит, но подразумевает, как подразумевает редакция и наш с Витькой оргазм, но я на такие подвиги недееспособна и обсуждению не подлежу. А посему Витьке отвечаю так, обмахиваясь программкой на галерке театра Вахтангова: «Принцессы тоже какают», — и он в очередной раз больше не пристает, понимает. Он вообще понятливый — Витька, и симпатичный даже; не повезло Витьке со мной — в смысле оргазмов, а так — хорошо нам вдвоем, весело. Говорит он как-то:
— Ленк, ну ты бы хоть для здоровья. У тебя мальчик когда последний раз был?
А я ему:
— Не мальчик, но муж! С кем распрощалась я — вас не касается.
Он так жалостливо посмотрел, господи!
— Так ты… с мужем… что ли? — и дыхание затаил.
А я развелась год назад, но это, к слову, никакого значения не имеет, как и Витькина риторика, в воздухе повисшая.
Хотя, почему — не имеет? Очень даже имеет. Изучив любовь в университете по диагонали с вертикалью и даже решив задачку на периметр, я никак не могла вычислить ее (любви) изначальный объем, а особенно — совместить данную величину с институтом брака, чей диплом потеряла. Став по нелепым правилам нелепой игры чем-то вроде woman б. у., после развода я сама себя родила заново. Но самое смешное, что выходила-то за Сереженьку по любви, — по ней самой, тысячу раз классиками и прочими гугенотами описанной, но принцессой Турандот — обкаканной. И очень херово мне от этого было, честно-честно.
Ну и где ж ты, любовь моя, думаю? А Сереженька в это время элементарную частицу разгадать хочет; а на мне три статьи к «еще вчера», курица размороженная, синяя вся — в раковине, раковина течет, духи закончились, и Юлька в телефон что-то кроваворомансовое рыдает; так вот и жили.
Я сначала даже радовалась: ну, курица синяя, ну, подумаешь, раковина, наплевать, духи через зарплату куплю, Юльку успокоить тоже можно, главное, что вот он — Сереженька, сволочь — вот он, козел гиперинтеллектуальный — собственнопер-сонный; здесь, рядом, и ночью в затылок дышит, и я от этого дыхания размораживаюсь, как та самая курица, только что вот не синею… Сереженька мне чем мог помогал, только вот мог он мало.
А я его любила, как могла, — а как любить, когда не можешь?
— Счастливая! — завидовали мне неудачницы.
Я смеялась-смеялась, но о быт лодка все-таки разбилась.
Потому что быт боролся со мной, а я с ним. Потому что курица синяя, раковина течет и на соседскую плешь уже протекает. Потому что пять статей к «еще вчера» и пара интервью к «завтра», а утром — будильник; а утром Сереженька спит; для поиска элементарных частиц нужен здоровый сон, вкусная пища и большеглазая улыбающаяся жена, разбирающаяся с сантехниками и читающая Шекспира в оригинале. Хотя последнего я не умела, а с сантехниками мучалась.
Через полгода я шепнула любимому фразу Леннона о том, будто Джон «всегда знал, что за спиной каждого знаменитого идиота стоит великая женщина». Он оскорбился, спал две ночи на диванчике. Я рыдала втихушку в телефонную трубку: «Юль, ты понимаешь…»
Юлька понимала, но помочь ничем не могла, ибо пребывала в состоянии не менее херовом.
Но на третью ночь извинился, а утром у дивана ломалась ножка… Снова синела курица, пачкалась посуда, накапливались горы белья — сначала грязного, потом — неглаженного: я, кажется, худела, и цветом своим уже походила более на лежащую в раковине убитую птицу… Сереженька еле-еле выносил мусор и покупал хлеб; за элементарные частицы платили элементарно мало. Я бралась за любое «лево», но вторую-третью зиму ходила в чем-то совсем не новом; вечерами же мы рассаживались за столы — Сереженька в комнате к своему огромному компьютеру, я — на кухню к своему маленькому «буку». Засыпала в метро. Потом решили, что спать лучше отдельно; после трех лет кошмара, не обрастя посудой и потомством, мы развелись… В тот день шел дождь, и я взяла девичью фамилью. Сереженька, мое когда-то любимое и милое ничтожество, казался жалким как никогда:
— Ты слишком. Ты вся — слишком. Выпуклая. Красивая. Понимаешь? Жур-на-листка! — как-то завистливо процедил он сквозь зубы. — Иногда мне хотелось тебя убить.
— Ты не тянешь на роль Отелло, — рассмеялась я. — Тот малость темноват был.
Сереженька ссутулился, втянул шею в плечи и ничего не сказал.
Он был настолько сер, что даже захотелось его накормить… супом, что ли… Короче, дождь полный!
— А дальше? — спросил Витька.
— Дальше? — я налила себе еще дынной из бутылки с надписью «Кеглевич». — Дальше он вернулся, откуда пришел, — и, выпив, сразу налила еще: я ведь все-таки поехала к Витьке. После «Турандот».
— У тебя красивые колени, — сказал он без плавного подъезда.
— Я знаю, — сказала я.
— Странно. Всегда думал, что у тебя кто-то есть.
— У меня есть я, — и это было правдой.
— Я настолько тебя хочу, что боюсь, ничего не получится, — выпалил вдруг Витька, а я, слегка обалдевшая от дынной, как в самой-самой мыльной из всех опер, начала извергать слезы — большими ручьями в огромных количествах.
— Лен, ты что, Лен? Ты прости, если не хочешь, ничего не будет, я вообще могу к другу уйти ночевать, вот ключ… — он засуетился, а я смотрела сквозь все это безобразие и думала: «Какое счастье, что есть на свете Витька. И «Кеглевич».
А когда Витька совсем уж было собрался уходить из собственной квартиры, я сказала:
— Дурак ты, дурак, Суворин! — и почти по-взрослому поцеловала. — У меня и мужа-то никогда не было, это я все придумала, чтоб ты меня пожалел, а ты повелся, как маленький. Да разве я когда-нибудь кому-нибудь расскажу всю правду?
Витька патетично смотрел на меня, и внезапно я ощутила причастность свою к прекрасному полу: им оказался цветной паркет, очень красивый, где так легко изучать любовные ню, чем и занимались до нас язычники.
И что же вы думаете? С той самой ночи мы не расставались лет пятьдесят, пока не умерли в один день, честное слово, конец цитаты, продолжение следует, как может…
Венская классическая школа, или милый, милый Вольфганг!
После этой демонстрации он спросил: «Какая это область переживаний?» Мастер засмеялся и сказал: «Это область необласти».
Из автобиографии Хань ШаняВячеслав Незнакомцев сидел за столом, подперев голову левой рукой, а правой водил по апельсину разогнутой ржавой скрепкой. Лариса Незнакомцева, парящая на самой высокой перекладине лестницы у книжного стеллажа, смахивала с его содержимого пыль до тех пор, пока не наткнулась на «Практику Дзэн». Лариса Незнакомцева поджала одну ногу, став похожей на цаплю, и, обращаясь непонятно к кому, прочитала: «Сбор дождевых капель с крыши дома даже в течение жизни не изменит уровня океана».
