Димфна Кьюсак - Солнце – это еще не все
Ужин прошел оживленно; фон Рендт не переставая восхищался домом, а Мартин настолько оттаял, что рассказал, как их отец купил этот участок, чтобы было где держать «Керему». В детстве они приезжали сюда на воскресенье и жили в комнатках над лодочным сараем, а потом отец построил уютный четырехкомнатный домик, который и простоял до тех пор, пока Элис не разрушила все, соорудив тут вот этот особняк.
– Неправда! – полушутя-полусерьезно запротестовала Элис. – Я только соединила две маленькие комнатки в одну, расширила веранду, ну и построила спальни внизу.
Все засмеялись, даже Мартин.
– Моя дорогая Элис, все, что вы тут сделали, выше всяких похвал, – заверил ее фон Рендт. – Лучшего не придумаешь.
Элис просияла.
Лиз посмотрела на отца. Мартин что-то говорил через перила веранды Бранковичу и улыбался. По-видимому, Бранкович ему понравился.
И Лиз с облегчением вздохнула. Судя по всему, это воскресенье будет удачным, не в пример предыдущим.
После ужина Элис оставила мужчин покурить, сказав:
– А мы с Лиз пока приготовим постели.
– Не могу ли я помочь? – осведомился фон Рендт.
– Нет, – решительно ответила Лиз. – Вы, Иоганн и папа в бригаде мойщиков посуды. У нас здесь правило: кто готовит еду, посуды не моет.
– Увы, я с этим правилом уже успел познакомиться, как только приехал в Австралию, – печально сказал фон Рендт.
– Но если вы против… – растерянно пролепетала Элис.
– Тетя! – укоризненно заметила Лиз. – Нельзя подавать Иоганну дурной пример! Давайте начнем наш отдых так, как было задумано. К тому же Карл ведь теперь австралиец.
– Однако в присяге, которую я дал, про мытье посуды ничего не говорилось!
– Тогда мы попросим правительство внести в нее этот пункт.
– У нас всего три спальни, – извиняющимся тоном сказала Элис. – Ничего, если мы поместим Иоганна с вами? Или, если он не возражает, его можно устроить на веранде. Лиз обычно спит на открытом воздухе.
– Иоганн мне не помешает. Я так долго прожил в одиночестве, что буду только рад обществу.
Иоганну вовсе не улыбалось слушать храп дяди и его дурацкие, хотя и благожелательные советы, как сделать карьеру в Австралии.
– Спасибо, дядя Карл, но я знаю, что одному вам будет удобней. И если это не доставит лишних хлопот, я предпочел бы веранду. Мне еще никогда не приходилось спать под открытым небом.
– Отлично! – сказала Лиз. – В таком случае помогите мне раздвинуть диван на южной веранде. Эту сторону солнце освещает с раннего утра, оно выжжет вам глаза, прежде чем вы успеете понять, что происходит.
Иоганн скрепя сердце пошел за ней. Слава богу, ему хоть что-то понравилось в Лиз: очевидно, она не принадлежит к числу тех девиц, которые воображают, будто вы будете спать с ними, как только очутитесь рядом с кроватью. Они ему надоели и на пароходе.
– Возьмите с собой фрукты! – крикнула ему вдогонку Элис. – На случай, если рано проснетесь. А захочется пить, заварите себе чай или кофе. У нас здесь царство свободы.
«Ничего себе, царство свободы», – подумал Иоганн, вновь разозлившись, когда Лиз сунула ему в руки постельные принадлежности, проговорив:
– Возьмите москитную сетку, иначе эти твари заживо вас сожрут или утащат и бросят в залив.
Иоганн прислушался к голосу птицы, которая кричала в темноте тоскливым гекзаметром.
– Мо-поук, – объяснила Лиз.
Ему захотелось, чтобы она поскорее ушла.
Глава семнадцатая
Подоткнув под матрац москитную сетку, Иоганн долгое время лежал без сна, глядя на звезды. Где-то над его головой все та же птица монотонно повторяла свой зов. В лицо повеяла теплым ветерком, который принес с собой аромат какого-то цветка, настолько пряный, что у Иоганна закружилась голова.
Было одиноко, как на необитаемом острове. Он ничего не видел, кроме силуэта какого-то дерева и не слышал ничего, кроме шепота волн у берега. Южный Крест, который он научился узнавать на пароходе, зашел за южный горизонт, и видны были только две его звезды. Все здесь чужое, все необычное: даже от солнца прячешься на южной стороне, тогда как на родине юг всегда означал свет и тепло. Не только чужая страна, но и чужое полушарие, где все перевернуто.
Ориентиром здесь служит Южный Крест. Над головой сияют незнакомые звезды, а знакомые перевернуты вверх тормашками. И ночью слышишь не привычный крик совы, спутника твоей бессонницы, а лишь тоскливый «мо-поук, мо-поук», который, вероятно, раздавался еще в первобытном мире.
Вот в этом-то и суть! Хотя эти люди дерзко лепят к древним скалам свои перевернутые домики из стекла и алюминия, их страна остается первобытной. «В безмолвном мире нахожусь, где лишь небо, вода и леса». И он поправил себя: «Не леса, а буш». Странное слово! Несущее отголоски чего-то первобытного, на что человек еще не наложил своего клейма. Такое ощущение вызвала в нем вся эта страна; она была древней самой древней части Европы. Там всегда чувствуешь руку человека, видишь следы его ног. Даже бродя по лесам и горам, ты касаешься чего-то уходящего в глубь истории. А история этой страны могла бы уместиться на ладони, но тем не менее она сделала австралийцев особыми людьми, отличными от всех, кого он знал. Непохожими даже на англичан, их предков. Никогда ему не было так одиноко с тех пор, как он уехал из Германии.
Он спросил себя: откуда это одиночество? Ведь тут его приняли с таким радушием – чуть ли не в первый день после приезда. Странные люди – они открывают тебе двери своих домов, но не впускают в свою душу. Быть может, у них просто нет души и им некуда тебя впускать? Нет, к Лиз это не относится, хотя ее отец и тетка – другое дело. Но люди старого поколения всюду и везде одинаковы: у них вообще нет души, разве что какие-то жалкие ее остатки, да и то устремленные в прошлое.
О прошлом здесь никогда не говорят и, как это ни странно, также и о будущем. Казалось, они живут только в настоящем, в преисполненном самодовольства настоящем, в котором у них есть все, что им хочется. Но он уже достаточно пожил, чтобы знать, что человек никогда не имеет всего, чего хочет, – так какая же истина скрывается за размеренным ритмом их будничной жизни? Быть может, он никогда этого не узнает. Быть может, причиной тому неискоренимо британские черты их характера, на которые сетует дядя Карл? Или прав тот доктор на пароходе, который говорил, что внутренний мир австралийцев ограничен и малоинтересен?
Но, во всяком случае, они не выставляют его напоказ. За несколько недель, проведенных в этой стране, он не услышал ни слова, ни даже намека на какой-либо внутренний, душевный разлад.
Двадцать лет он прожил в атмосфере душевных бурь, и для него большим облегчением было думать, что где-то существует мир, в котором можно жить, соприкасаясь только с тем, с чем хочется соприкасаться, и думать только о самых безобидных вещах. Жить в собственном мире, куда никто не посмеет вторгнуться и задать вопрос: «О чем ты сейчас думаешь, mein Liebling?[11] Как ты к этому относишься?» Такими вопросами его вечно мучила бабушка.
Лиз не похожа на своего отца и тетку. С ней он бы поладил, и, возможно, она даже понравилась бы ему. Впрочем, это неважно. Совсем не обязательно, чтобы люди тебе нравились. Важно, можешь ли ты говорить с ними на своем языке. У большинства людей нет настоящего языка. У них есть только слова, которые произносятся с разными интонациями. Лиз предпочитает говорить об идеях, а не о людях, и модуляции ее спокойного, несколько высокого голоса начинали ему нравиться. Иногда он забывал, что она девушка, хотя она и была привлекательна именно своей угловатостью и резкостью. Его же они все приняли безоговорочно, особенно Лайша.
Как-то он заговорил с ней о том, что хочет заниматься живописью, и скоро почувствовал, как рассеиваются все его сомнения и тревоги, потому что Лайша сочла вполне естественным, что молодой человек хочет заниматься живописью, а не тем, чего ждали от него бабка и дяди, а теперь и дядя Карл. Быть может, это и было самым главным, что могла дать эта страна, – рассеять твои сомнения и тревоги.
Он давно подыскивал слово для определения австралийского характера. Уверенность? Устойчивость? Действительно ли они уверены в себе? Пожалуй, что да. Их память не жгли воспоминания о проигранных войнах. Если у них было горе – мисс Белфорд и Мартин, по-видимому, когда-то его испытали, – это было простое человеческое горе утраты любимого существа. Оно не было отягощено терзаниями, какие испытывала его бабушка при мысли, что она потеряла своих сыновей в войнах, проигранных ее страной. В отличие от многих знакомых ему немцев австралийцы не страдали манией величия, их не мучило сознание поражения или комплекс вины. В ясных глазах Лиз не было томительного вопроса: чем занимались ее родственники и родители ее друзей в те ужасные годы, о которых старшие им никогда ничего не рассказывали, пока суд над Эйхманом не открыл всему миру глаза на страшную правду.
