Паскаль Киньяр - Тайная жизнь
Опустошительная жестокость обретения любви: другой завоевал ваше сердце, потребность в этом человеке настоятельнее, чем в себе, и сильнее воли.
Больше ничего от себя в себе не остается: именно это терзает. Именно это в любви прежде всего причиняет боль. Потому что любовь — это опыт не беспощадный, но жестокий.
Я намеренно употребляю слово «потребность», поскольку речь не идет о том, что чего-то не хватает; речь о некоем движителе; речь идет о некой силе, притягивающей вас к себе. И сила эта все усиливается.
В первую пору любви взгляду беспрестанно мерещится тело, присутствия которого требуют глаза. Влюбленный внезапно бросается навстречу какому-то фантому, но напрасно: это не оно.
*Лица, остающиеся у нас перед глазами, где бы мы ни были и что бы мы ни видели, вы преподаете нам ни с чем не сравнимый урок зрения, потому что во сне мы видели задолго до того, как мир предстал нашим глазам.
*Я думал: «Завтра — это не другой день».
Завтра всегда не совсем завтра.
Завтра всегда не вполне другой день.
Завтра — просто какой-то день.
*Мы думаем, что освобождаемся от мест, которые оставляем позади. Но время — это не пространство, и прошлое находится перед нами. Покинуть его не означает от него отдалиться. Каждый день мы делаем шажок навстречу тому, от чего бежим. И поскольку мы не вечны, в смертный миг мы не заключим в объятия то, чего всегда избегали. Вот почему можно в глубине души всю жизнь опять и опять, словно заданный урок, твердить себе о своем горе — и в то же время посвятить жизнь поискам покоя. На то и книги. Можно обрести покой.
*Нельзя верить тому, что видишь; это слишком похоже на то, о чем мечтаешь. Следует закрыть глаза в лифте, следует закрыть глаза перед почтовым ящиком, следует закрыть глаза на улице, следует закрыть глаза, переходя улицу, в офисе, в ресторане, в кино и т.д. Иначе повсюду вы будете видеть воспоминания.
Но не следует верить и тому, что мы видим с закрытыми глазами, во сне, — это слишком похоже на желания.
В конечном счете мы ничего не видим. Мы ничего не видели. Впрочем, именно это и говорят умирающие.
*Кто избегнет того, что его постигло?
Глава тридцать четвертая
Die verbo
Церемония проходила в часовне моего детства, в порту Гавра, во время бомбардировки.
Порт Гавра лежал в руинах.
В момент причастия, после того как священник приступил к разделению безвинной хостии, перед обрядом вкушения фантома бессмертного и истекающего кровью Бога, все грешники, преклонив колена, каялись в мерзости и недостойности своих уст; они просили Господа:
— Sed tantum die verbo et sanabitur anima mea. («Ho довольно одного сказанного тобой слова, чтобы моя душа исцелилась».)
Все женщины, все мужчины троекратно ударили себя в грудь. Они троекратно повторили, что недостойны символа кровоточащего тела Господня. Троекратно они умоляли:
— Sed tantum die verbo et sanabitur anima mea.
— Скажи лишь одно слово.
— Только не это!
*Только не это! — шептала Неми. Только не это! — кричала мадам де Вержи. Достаточно немного тишины, чтобы слова отступили, чтобы душа немного очистилась от общественного, чтобы тело немного выступило из скрывающих его одежд.
*В свое время мараны, входя в христианскую церковь, должны были молча, в глубине своих сердец, не шевельнув губами, произнести, одновременно обратив взгляды на распятие и преклоняя колена на скамье:
— Ты всего лишь деревянный идол!
*Господь говорит об отправлении религиозного культа: Tu autemcum oraveris, intra in cubiculum tuum, et clause ostio ora Patrem tuum in abscondito («Ты же, когда молишься, войди в комнату твою и, затворив дверь твою, помолись Отцу твоему, Который втайне».) (Мф. 6: 6)
Всякий человек, который читает, говорит со своим отцом, который втайне.
*В течение двух лет я прислуживал на мессе в этой полуразрушенной часовне. Она находилась в ограде старого лицея. В 1957 году она развалилась на куски. Во время службы читалось Последнее Евангелие; мне полагалось читать его по-латыни, одному, не вместе со всеми; мне нравилась его звучность; я любил ощущение гонений; однако меня подмывало противоречить (In principio non erat Verbum[106] и т.д.). Мне постоянно приходилось делать над собой усилия, чтобы не отвергать все подряд. Именно это Гораций называет dictus oblicuus[107]. Приходилось говорить «нет» всем словам, чтобы говорить их не произнося.
Внутренне я боролся за то, чтобы не говорить «нет» всему подряд.
Нельзя было быть ни признанным, ни принятым, ни призванным.
Позже занятия литературой позволили мне говорить не произнося.
Внезапно я вижу себя в белом стихаре, вокруг витают ароматы трухлявого дерева и ладана, все чувства обострены, я полон тайных молитв, захвачен тишиной.
Глава тридцать пятая
Coniventia[108]
Откажемся от описания наших ощущений, поскольку все уже испытано раньше, чем нам на это намекнули; мы просто начинаем любить. Когда мы приближаемся к другому так, как не могут ни речь, ни рука, ни половой орган, ни губы, — это значит, что мы любим.
*Взаимность — это тайна любви. Я говорю «тайна», поскольку взаимные отношения устанавливаются с трудом: сексуальность противоречит симметрии. Здесь я продолжаю скрупулезно следовать утверждениям древних римлян: родство — это образец невзаимообразных связей. Взаимность между двумя полюсами (я буду для тебя тем, чем ты будешь для меня, и наоборот) невозможна в любви, поскольку половые различия не допускают, чтобы alter стал idem. Позиции навсегда останутся невзаимозаменяемыми. Впрочем, именно поэтому, в противоположность древним римлянам, древние греки утверждали, что лишь мужская дружба (philia) может считаться образцом взаимности.
Однако царица Дидона ожидает от Энея в Карфагене потрясающей взаимности.
Однако императрица Мессалина ожидает от Силиуса в Риме, в садах Лукулла, philia более глубокой, чем желание, и более взаимной, чем сладострастие.
Тезис, который я защищаю, таков: существует дружба, ищущая себя в любви и которая не приводит ни к какому соединению двух полов, навсегда обреченных на одиночество, разделенных пропастью, во всем противоположных, разнесенных по разным полюсам. Согласие, которое ничуть не вытекает из предшествующего раздела.
До-зрительный слух.
Вдруг возникает нечто общее и взывает сразу к двоим.
*Аргумент I касается дара, принуждающего к обмену. Взаимность предполагает эгофорию, проистекающую из речи (кто угодно может сказать «я», коль скоро он заговорил; всякий говорящий эгофорен и похож на других; «я» и «ты» в диалоге взаимозаменимы независимо от пола и возраста). Но ведь то, что оба полюса языка могут это сказать и услышать, усиливает противоположность этих полюсов в процессе обмена.
Половые различия, подчеркнутые диалогом, углубляют невозможность взаимной дружбы. Потому что сами половые различия не меняются, будь то «я» или «ты».
Они непоправимы.
Это всего лишь дача взаймы ненадолго.
Любовь подразумевает изобретение активной общности людей, связанных неродственной симпатией и негомосексуальной дружбой.
*Существует гетеросексуальная связь между людьми. Эта разделенная тайна и есть любовь. Я полагаю, что это своеобразное определение любви впервые дал Гомер. Я перехватил его из уст Цирцеи. «Одиссея», безусловно, впервые была записана в 800 году до нашей эры на семито-финикийском языке. В этой сцене лицом к лицу сталкиваются колдунья Кирке, или Цирцея (по-гречески это значит Ястребинка), и герой-путешественник Одиссей (Улисс). Для начала они мерятся силами, и речь участвует в этом настолько мало, как только возможно в отношениях между полами: мужской полюс угрожает мечом женскому полюсу.
Цирцея говорит Одиссею:
Ну, так вложи же в ножны медноострый свой меч, а потом мы
Ляжем ко мне на постель, чтоб, сопрягшись любовью и ложем,
Мы меж собою могли разговаривать с полным доверьем[109].
Для того чтобы мужчина и женщина могли по-настоящему говорить друг с другом, им необходимо взойти на ложе, увидеть наготу друг друга, взобраться одному на другого. Если вновь обратиться к словам Гомера, то, что Цирцея называет любовью (philotes посредством ложа), не отличается от близких отношений, от обмена тайнами. С ее точки зрения, это одно и то же.
Улисс принимает ее довод. Они восходят на ложе, обнажаются, обнимаются и, обнявшись, тут же взаимно соглашаются в лоне речи, уже ни на миг не ставя под сомнение взаимное доверие, основанное на копуляции и скрепленное сладострастием.
