Дибаш Каинчин - У родного очага
— Чик, чик, цыть! Адан тен! — раздался детский крик, и Абайым увидел тоненькую девочку лет шести с короткой челкой на лбу. Она держала хворостинку.
— Отец дома?
— Не.
— А мать?
— Не. Они с отарой.
— Ай, беда! — вскрикнул Абайым, и не оттого, что приехал неудачно, а потому, что возле калитки на обледенелых санках сидел прямо голым местом малыш, посиневший от холода.
— Разве можно так? — И Абайым, забыв про собак, выскочил из кошевы, схватил малыша на руки и побежал в избу.
Он посадил малыша на кровать, укрыл одеялом, сунул ему горсть конфет и вышел на улицу.
Собаки продолжали лаять, но первоначальная свирепость их улеглась, они подвывали уже так, для порядка. Абайым распряг Гнедка, взял из кошевы пучок сена и стал вытирать теплые, в пене, бока коня.
За кошарой раздался мерный стук копыт, скрип снега, и из-за угла показался Суркаш. Он волок на лошади несколько сухих жердей на дрова. Его чалая была откормлена, как осенью, и жерди тащила — будто одну хворостинку.
— Абайым?! — удивился Суркаш. — Якши ба! — радостно вскрикнул он и спрыгнул на землю. — Как это ты надумал?
— Да вот. Как говорится, дурная птица летает в непогоду. Слышал, у тебя мороза не хватает.
— Этого добра...
За пригорком послышалось блеянье овец. Суркаш торопливо скинул с шеи чалой хомут, вскочил в седло.
— Абайым, заходи в избу... Я быстро. — И поскакал навстречу отаре.
— Вишь, Гнедко, какой он, Суркаш. — Абайым все обтирал его потные бока. — Депутат... В Москву ездит. С большими людьми заседает, разные вопросы решает. А ведь сиротою рос, да еще в голодное, тревожное время... А теперь. Чем не молодец? Из молодцов молодец. Шубу носит из двенадцати овчин — мужчина! Гектар скашивает до полудня. Как же у такого чабана овцы будут худыми?.. Вот только на язык тяжеловат. Но подумать: ведь голым языком и чай не вскипятишь. А у кого руки — мастерицы, у того и губы в масле...
Все в деревне удивляются неутомимости Суркаша. Объясняют ее тем, что мать его из рода знаменитого борца Ирбизека, которому проигрывали силачи казахи и монголы на много верст в округе. А про молчаливость и стыдливость Суркаша поговорка ходит: «Не молчи, как Суркаш, языка не убудет». Суркаш целый год ходил возле Арчин, с которой у него теперь один очаг. И кто знает, сколько бы еще ходил, безъязычный, если бы бабка Йелегчи не сосватала ему Арчин за пару дней. По нраву был Суркаш девушке, и она после ласкова была к старушке, делилась с нею всем, что у нее было. А когда Йелегчи укладывали на вечное ложе, Суркаш сам устраивал поминки. Хорошие поминки, как по родной матери.
Отара, сбившись в серую кишащую кучу, приближалась к стоянке. Снег непрерывно скрипел, хрустел под тысячами копыт. Казалось, шумит хлесткий дождь.
Подъехала Арчин, вся заиндевелая, красная от мороза, поздоровалась с Абайымом грудным голосом. Она под стать Суркашу — крупная, рослая. Видно, немногим уступает она мужу и силой. Во время свадьбы Эрке, говорят, женщины хотели снять с очага шестиведерный казан, в котором варился целый баран. Пока они собирались да примерялись к ушкам казана, Арчин натянула рукава шубы на ладони, вздохнула поглубже и одна сняла казан и поставила на таганок шагах в пяти от очага. Правда это или языком кто чесал, Абайым не знает, но он и своими глазами видел однажды, как Арчин снимала с огня котел, в котором кипело молоко от трех коров. Молоко в котле нисколько не шевельнулось, даже пенка целая осталась.
— Не будем считать, ладно? — подсказал Суркаш.
— Ладно, — согласилась Арчин. — На глаз будто вся отара. Чернолобый валух от Вашлыка что-то прихрамывал. Еще белая, рогастая, да знаешь ты ее, вроде чесалась о пень.
— Мама приехала! Мама приехала! — с визгом выбежал из избы малыш.
— Голышом? Я тебе! — соскочила с седла Арчин, заспешила ему навстречу. — Эй, отец, где твой ремень?
— Пусть закаляется. Солдат растет, — усмехнулся Суркаш. — Ну, какая весна будет нынче? Как думаешь, Абайым?
— Здоровая, должно, зима, вишь, какая снежная.
— Хорошо бы: сена мало.
Отара влилась в загон, Суркаш закрыл калитку, взял от столба блестящие щипцы и, сгорбившись, как медведь, вошел в отару. Тревожно забурлила, закружилась по пригону отара. Суркаш рванулся и, падая на землю, схватил какого-то валуха за задние ноги.
Абайым, взгляни-ка.
Они вдвоем осмотрели валуха. Копыта у него удлинились, стали похожи на лыжи.
— Вот он отчего захромал. — Суркаш начал щипцами обрезать копыта. — Идите, гость дорогой, в избу. А я лошадь вашу со своими свожу на водопой, задам сена. Мне еще ту, белую, которая чесалась, найти да порошком обсыпать, а то как бы чесотка не завелась, на мою голову.
Абайым направился в избу. По пути он заглянул в пригон, где стояло несколько овец, ослабевших за зиму. Этих далеко не выводят на пастьбу, подкармливают сеном, ячменем. Среди них, притаптывая землю, ходил черно-белый валух с телка ростом. «Суркашевский, — решил Абайым. — Держит, чтоб не отощал... Хитер Суркаш. Хочет весной зарезать — сакманщиков подбодрить, когда окот начнется».
Арчин сидела у камелька и кормила малыша. Увидев Абайыма, она тут же вскочила, вытянула из-под кровати медвежью шкуру, сказала: «Садитесь», — и стала наливать в пиалу айран из бурдюка.
В избе было жарко, печь гудела, трещала, на плите клокотал казан, пахло мясом. На столе горела керосинка со стеклянным пузырем. Девочка, умаявшаяся за день, уже спала.
— Как вы себя чувствуете, Абайым?
— Так себе, скриплю. Кому же хочется помирать в такой холод? Еще придется людям из-за меня долбить мерзлую землю.
— Что вы такое говорите, Абайым! Вы еще хоть куда.
Абайым, отпив глоток айрана, вернул пиалу Арчин.
— Вот привез вам газеты, — и положил рулон на стол. — А еще, — он сунул руку за пазуху И… похолодел, пакета не было. Снова пошарил — нет. «Где это я мог?.. Как это я?.. Ведь из Москвы... Большие люди посылали. Не простое письмо...»
Что с вами, Абайым? — удивилась его беспокойству Арчин.
— Да так, ничего, — Абайым сел на шкуру: «Как это я мог? Что делать?..»
— Почему у тебя рот в шерсти? — подошел к нему малыш.
Абайым пришел в себя, улыбнулся, но не ответил.
— Давай наперегонки, а? Кто быстрее? — не отставал тот.
— Куда мне с тобой!
— Тогда давай бороться — кто сильней.
— Что ты! Ты же батыр!
— Тогда сделай «высоко-оо!» Как папа, одной рукой.
— Эй, прицепа, отстань-ка от дедушки. Он с дороги, устал. Не до тебя ему. — Это вошел Суркаш. Он снял шубу, бросил на кровать и сел рядом с Абайымом. И здоров же Суркаш! Абайым подвинулся на шкуре.
— Что нового в деревне?
— Да ничего.
Арчин пододвинула к ним низкий круглый стол, поставила на него тепеши — поднос с дымящейся бараниной. Налила в большие чаши ячменный суп — кёчё, сказала по обычаю: «Вы старший, вы гость — вам первому начинать трапезу».
Абайым вытащил из ножен нож, отрезал кусочек, но, хоть и проголодался за день, мясо не лезло в горло. «Что теперь сказать Суркашу? Как быть?..»,
— Арчин, где там у нас, неси-ка!
Арчин достала из буфета бутылку и поставила на стол. Суркаш откупорил ее, плеснул немного на огонь, потом налил немного и протянул Абайыму.
Абайым выпил. Он думал, что это вино, а оказалось, что-то крепкое.
Из Москвы привез. Коньяк называется, — улыбнулся Суркаш.
Арчин только пригубила и отдала стакан Абайыму.
— Ну, что хорошего, Суркаш, в Москве?
— В Москве, Абайым, все есть. И не перечислить, — охотно начал Суркаш. Видно, давно он не видел людей, если и у него, молчуна, язык развязался. — Чего там только нет. Все там не так, как у нас, все иначе, по-другому.
— Ну, ведь столица — так и должно быть.
— Конечно, так и должно. Посмотришь на дома — прямо скалы, выставленные в ряд, больше ни с чем не сравнить. А некоторые — стеклянные: кто внутри — видно его с улицы, а кто на улице — изнутри видать. Такие дома, что до сих пор снятся. А людей — что муравьев. По земле свободно не пройти. И обычаи тоже совсем другие. Выйдет там человек утром на улицу, на небо и не взглянет. Хоть дождь, хоть мороз, хоть что — будто ему все равно.
— М-м, неужели так?
— Так, так. Конечно, человек тамошний, он же в дому живет и в том же закрытом дому работает. Там хоть и солнце однажды не взойди, кажется, не заметят. А луну еле отыщешь среди огней, и такая она тусклая, бледная, что жалко ее становится. Ночью-то там светло. Не скажу, как днем, но запинаться не будешь — все видать. А машин — больше, чем у нас скота. Сам посуди: если пропускать наш скот через ворота, то хотя бы за день, все равно он кончится. А машины там все текут и текут, на улице не умещаются. Прямо кишат. И ходил я, все остерегаясь этих машин, — задавят ведь, что с них возьмешь?
Еще интереснее было... Всю ночь шел снег. А я лежал и все не мог уснуть от шума, а потом все же задремал. Проснулся утром, подошел к окну — нету снега, черно кругом! Думаю, наверно, снилось, что снег шел. Нет, шел, говорят. Когда успели увезти его?
