Дибаш Каинчин - У родного очага
Еще интереснее было... Всю ночь шел снег. А я лежал и все не мог уснуть от шума, а потом все же задремал. Проснулся утром, подошел к окну — нету снега, черно кругом! Думаю, наверно, снилось, что снег шел. Нет, шел, говорят. Когда успели увезти его?
— Э-э, видно, так принято там у них, — смазал Абайым жирной рукой обритую голову. — Из наших мест там ни с кем не встретился?
— Как не встретиться? Бердан там. Я говорю, мол, у меня тут земляк есть, хочу с ним встретиться. Тут же позвонили куда надо, привезли ко мне Бердана. Вырос он, изменился. Все о доме расспрашивал, все... — Суркаш вдруг осекся, вспомнив, кем приходится Абайыму Бердан.
— Э-э, Суркаш, — тут же переменил тему и Абайым. — Я вот осенью сдал в Заготскот торбока, а денег за него до сих пор не получил. Как ни приеду в аймак, говорят, нет денег. — Абайыму стало неловко от своих слов. Если говорить правду, он и не спешил получить деньги. Они нужны будут ему весной, когда он вместе с Длинным Митькой начнет рубить избу. А если Митьке уплатить деньги вперед, он не станет торопиться.
Об этом и слов тратить не надо, — махнул рукой Суркаш. — Время у нас для другого разговора. Почему раньше не приезжал? Я завтра дам бумагу — есть у меня такая бумага. С той бумагой пойдешь к учителю Йыману Алчиновичу. Он напишет на мою бумагу твою просьбу по-русски.
— Спасибо, Суркаш, спасибо!
— Покажешь Заготскоту мою бумагу — тут же отдадут деньги. Кончили об этом, Абайым... Э-э, ты, оказывается, газеты привез. С завтрашнего дня начну читать, а то этот черт, — он показал на радиоприемник в углу, — месяц как молчит. Пища у него кончилась...
Суркаш взял одну из газет, чуток посмотрел на нее, перевернул — опять посмотрел и стал складывать ее для цигарок.
— А дальность дороги совсем не заметил, Абайым. Кажется, если пешком пойду, самое большое — через неделю буду дома. Подвезут к самолету, посадят, самолет попрет во весь дух, как бык, и побежит. Так понесет, так понесет — и взлетит. Поднимается за облака, а после только шу и шу, шу и шу... А землю внизу когда видно, а когда и не видно. Солнце всходит далеко-далеко внизу и такое красное, большое. Некоторые плохо себя чувствуют, что ли, но мне хоть бы что...
— Это конечно, — соглашается Абайым и никак не может повернуть голову, чтобы отвести взгляд от ярких журнальных картинок на стене. Суркаш все говорил и говорил, но Абайым не в силах был уловить о чем. Потом Суркаш хлопнул его по плечу: «Давай посмотрим, старый!» И Абайым пришел в себя. Суркаш встал и открыл крышку большого, обитого разноцветной жестью сундука.
— Вот посмотри на нее, посмотри! — Суркаш вытащил из сундука лисью шкуру. — Сколько я за ней, за хитрющей, охотился! Сколько раз она меня обводила вокруг хвоста! Иногда залезет в середину отары и ловит там себе мышей. Ишь, проказница! Теперь попробуй заигрывать со мной. Смотри, смотри, старый, какая она красивая, будто солнца восход, а не ворс! Два воротника из нее выйдут. А передние лапы Арчин — она собирает на шапку.
Абайым приклеился к сундуку, но на лису — какая она — и не взглянул: глаза его впились в пакеты. Они были точно такие же, какой сегодня потерял он. Их было почти полсундука, и ни один не распечатан.
А дальше в сознании Абайыма пошли пятна. После ему вспомнилось, будто он валит лиственницы себе на избу и не хватает только одной. А он, как назло, не мог найти ее. Все лиственницы, которые попадались, были то кривые, ветвистые, толстые или, наоборот, тонкие, а Абайыму надо было торопиться — солнце садилось. Он с топором бежал и бежал по лесу и наконец-то увидел: на самой вершине горы, на фоне неба, стройная, прямая, как столб, лиственница. Обрадовался Абайым и рванулся к ней, где бегом, где на четвереньках, то проваливаясь в снег, то продираясь сквозь кусты. Наконец — вот она! Абайым, выбиваясь из сил, подполз, глянул вверх по стволу, будто прицеливаясь, но лесина оказалась кривая, да еще с дуплом! Рассердился Абайым, стал плеваться и тут пришел в себя.
С тех пор как Абайым ездил на стоянку Суркаша, прошло три года. Старик в ту же весну, как только оттаяла земля, скончался — ушел за Большой перевал к своим восьми детям, родителям и четверым братьям. У его вечного ложа народу собралось много, и люди долго спорили о том, что же поставить на его могиле. Если ставить столб с красной звездой на макушке, то ведь Абайым не был в армии — разве только гонял лошадей для фронта. А кем он был в гражданскую, не нашлось человека, который бы знал точно: старик сам не рассказывал. Были даже предложения поставить столб с крестом, но выяснилось, что Абайым ближе чем за десять верст к церкви не подъезжал. Так ни к чему и не пришли, просто взяли трехсаженное бревно, ошкурили и поставили. Когда люди говорили ему прощальные слова, то все хвалили его: «Хорошим человеком вы были, хорошо потрудились, а теперь отдыхайте!»
На поминках Абайыма тоже много было народу, хотя родственников у него вроде и не нашлось. И когда люди перечисляли избы, юрты, бани, сараи, которые срубил за свою жизнь Абайым, оказалось, что во всех больших строениях, которые есть в округе: и в школе, и в клубе, и в здании сырзавода, и в овечьих кошарах, и в скотных дворах — везде остался след абайымовского топора.
Абайым сейчас лежит все там же, на перевале, на месте своего рождения, а деревня — что ни месяц, что ни год — приближается, выставляя золотисто-белые срубы ближе и ближе к нему.
Суркаш в прошлом году сильно заболел. Доктора сказали, что болезнь прилипла к нему от скота. Недавно отправили его лечиться на Кавказ. Долго хлопотали насчет путевки. Кое-кто ругал его — надо было, мол, на курорты ездить, когда депутатом был... А пакет тот Абайым все-таки нашел — выронил, оказывается, когда заклинание читал на перевале. Все собирался отдать его Суркашу, а тот, как на грех, не встречался, а потом, в начале весны, были новые выборы, и депутатом стал Йыман Алчинович, учитель, вместо Суркаша. Сейчас пакет лежит в избе Абайыма, в обитом разноцветной жестью сундуке — целый, нераспечатанный.
Бердан все-таки вернулся из армии. Пришел на перевал, долго стоял возле могилы Абайыма. А недавно пригнал из Маймы новый трактор. Весь красный этот трактор у него, и Бердан на нем как бог сидит.
Гнедко все еще жив. Его, привычного к седлу и хомуту, колхоз выменял у старушки Абайыма на молодого стригунка. Жеребчик пошел на согум. Хвост у Гнедка отрос, но кому надо в дальнюю и быструю дорогу, те не берут Гнедка — до того ой стал ленивым и упрямым. Ни кнута, ни камчи, ни бича — ничего не боится. Приноровился к той жизни, когда всяк ему хозяин.
Старушка Абайыма тоже еще ковыляет. Сено и дрова ей привозит Бердан. Сидит старуха вечерами и причитает: «Э-э, Абайым, когда жил в этом мире, без меня и чаю не мог выпить. Бывало, чаюет, и тут обязательно надо, чтоб я рядом сидела, пусть не пью, лишь бы сидела, смотрела на него. Вернется с работы на обед, а меня вдруг нет дома. Вот и пойдет Абайым по аилам искать: «Не была моя тут у вас? Не видели?» А как найдет, я же и накинусь на него: «Чай там, на огне! Наливай сам и чаюй: Что я тебе?» Но никогда не возвратится Абайым без меня — будет стоять и молчать, ожидая, и весь сказ... А теперь ушел за Большой перевал и весточки не подаст, не зовет к себе. Эх, Абайым, Абайым...»
КРИК С ВЕРШИНЫ
Перевод с алтайского А. Китайника
Калап сидит на табуретке возле тумбочки между двухъярусными койками и пришивает к новенькому — с иголочки — кителю черные-пречерные погоны рядового.
— В нашем селе, парни... — начинает он. — В нашем селе однажды вот что случилось. Приехал издалека человек один, в гости. Я, говорит, слыхал, в ваших местах зверь такой водится — сохатый. Всякого, говорит, я зверя бил, а этого не встречал. Вот бы, говорит, завалить одного, да так, чтобы рогами землю вспорол, а? Разве гостю откажешь? Решили доставить ему удовольствие. Дали карабин, посадили на смирного меринка, показали верное место на солонце-лизунце. Ну, ладно. Проводили. Наутро пошли к нему. Сидит наш гость, убитый горем, возле убитого меринка и рвет реденькие волосья на голове...
Солдаты, только что напарившиеся в бане, остриженные наголо, не успевшие еще облачиться в форменную одежду и оттого снова похожие на мальчишек, грохнули на всю казарму.
— Думаете, что случилось, парни? — продолжает Калап, ободренный всеобщим вниманием и интересом. — А вот что случилось. Гость так объяснял: «Захотелось мне, люди, ээ-э, на рассвете того... по нужде. Хотел прислонить карабин к дереву, а он зацепился за сучок и «бах!» Гляжу, что такое? Бедная лошадь лежит, копыта откинула...» Ну, старики наши по-другому растолковали. Сидел-сидел этот гость, ожидая сохатого. Вечером сидел — нет зверя. Ночь просидел — не идет сохатый. Рассвело уже — все еще пусто. Ну ни черта! Тоска гостя взяла. А тут еще спать охота и мошкара донимает. Размечтался он: «Вот бы подошел сейчас сохатый... примерно вон туда... — и прицелился от нечего делать в меринка, привязанного пониже к кустам. — Я бы его тут и...» И не заметил, как на спуск нажал.
