Дибаш Каинчин - У родного очага
Да это же Марчалу! Это же место, где он родился! На этой поляне юрта стояла. Тут, на кошме перед юртой, сделал он свой первый шаг.
«Что это со мной?» — старался успокоиться Абайым. Сердце же никак не слушается, в груди так и давит, ноет. Когда отправлялся в путь, этого Марчалу и в уме не было. Сколько раз проезжал мимо, никогда так не волновали его воспоминания. «Чего это так? Может, старость? Предчувствие? Может, последний раз тут проезжаю? Все может быть, все...»
Вот одинокая лиственница. Возле нее и стояла их юрта. За юртой жердяной загон для телят. Рядом — коновязь. Должно быть, упала или теперь под снегом не видать. Около коновязи Абайым играл в бабки с однолетками... А внизу за речкой стояла юрта Бабанай...
Отец был настоящим мастером резьбы по дереву. Его вся округа знала. Однажды за пилу он отдал четырехгодовалого бычка. Седло, на котором старик ездит до сих пор, отец делал для себя. У Язырал, колхозной учетчицы, стоит большой сундук, оставшийся от ее матери. Его вырезал отец Абайыма из комля кедра. До прошлого года лежали в юрте Абайыма чашки, ложки, сделанные отцом из нароста березы и украшенные резьбой. После посевной пришел комсорг: «Фестиваль идет, в область едем выступать с пьесой. Выручайте». Так и с концом. Позабыли, видно, артисты его ложки где-нибудь. Что она помнит, нынешняя молодежь.
А он никогда не забудет, как отец, чувствуя приближение кончины, сел возле коновязи и разговаривал с восходящим солнцем. «Кайр-о-хон баш! Отец наш светлый, — шептал он, кланяясь солнцу, — оставляю пятерых сыновей, дубиной их не свалишь, трех коров оставляю, косяк лошадей и двадцать овечек оставляю. Сделай так, чтобы мой род не перевелся под твоим сиянием, чтоб наш очаг крепка стоял на земле и никто не осмелился развеять пепел от нашего огня».
Пятеро молодцов... В тот же год четверых из них, спрятавшихся на вершину горы Сойокту, поймали колчаковцы и порубали шашками у этой коновязи. За то, что отказались идти служить им. Абайым, самый младший, сидел среди вон тех кустов и смотрел. Вот почему столько времени жива их коновязь. Давно бы ее, такую сухую, увезли на дрова.
— Э-э, а что от меня останется? — неожиданно для себя всхлипнул Абайым. — Ничего... Пусто... Нет, нет, а Бердан! — вскрикнул старик и, задыхаясь, побежал к саням и резко дернул вожжи. — Бердан...
У Абайыма было восемь детей: две дочери и шестеро сыновей. Но все они почему-то умирали еще в колыбели. Один выжил — Тодор. Проводил его старик на фронт, а сам всю войну протрубил в кондепо: гонял в Бийск лошадей из Монголии. Возвратился после победы, думал, ох, и далеко же он побывал, а, оказывается, сына куда дальше война забросила. Нет Тодора. Год нет, другой.
Надоумили соседи написать письмо в Москву, министру военному. Сочинили такое письмо. Два месяца ждал старик ответа. Да лучше б он вовсе не приходил: все какая ни на есть надежда теплилась. Может, доскачет его Тодор до родного становья? Пришел ответ: «Смертью храбрых погиб Тодор...»
Похолодело сердце у старика. Все похолодело: и горы, и степи — вся жизнь. А потом опять немножко тепло проклюнулось. Кумушки сельские вызнали, что у Сары, оказывается, сын Бердан от Тодора рожден. Гулял Тодор с девушкой перед отправкой на фронт, любили друг друга. Но тут возвратился Эркин и женился на Сары. И хотя Сары родила ему еще пятерых детей, он до сих пор смотрит на Абайыма глазами свирепого волка. Бердан же — чего понимал-то он тогда? — зачастил в юрту Абайыма. Вовсе взвился Эркин, отодрал мальчишку вожжами, и перестал тот ходить к старикам. И повзрослев, Бердан к Абайыму остался холоден, хорошо, если поздоровается при встрече. Эх, Эркин, Эркин... Абайым даже в клуб, в кино стал ходить, чтобы хоть украдкой посмотреть на Бердана. Ему так хотелось потрогать его волосы: вылитый Тодор. И голос у него сыновний, и движения. Вот только характер, видно, у него от Сары. Есть же такие горячие и своенравные люди: и молод, и неопытен, а в работе не уступит самым лучшим трактористам. И еще шутник, каких свет не видел. Теперь он в армии, в самой Москве служит. На днях Абайым услышал ненароком, болтали селяне: «Депутат наш, Суркаш, в Москву ездил. Говорит, видел там Бердана. Тот похвалился, мол, женился на дочке большого начальника. Вот повезло парню так повезло!» Абайым самого Суркаша не встречал. Тот как приехал из Москвы вечером в деревню, так назавтра же ни свет ни заря ускакал на свою стоянку, к отаре.
Бердан вот-вот должен вернуться, но недавно от него пришло странное письмо. Абайым как раз завернул к отцу Сары, когда там читали письмо вслух.
«Привет из Москвы! — начиналось письмо. — Через горы высокие, через тайгу зеленую, через моря синие и через реки бурные пусть этот белый, с ладонь, листок передаст моим роднее родных родителям, милее милых братишкам, родственникам мой сердечный привет, который горячее, чем огонь, быстрее, чем пуля. Радуетесь, смеетесь, красуетесь ли вы, здоровы ли вы, как раньше? Что нового, чему бы обрадовались мои уши и глаза, в просторной сказочной Корболу? Даже и не описать вам, как хорошо идет моя солдатская служба. Одет я в справное, обут в целое, кормят сыто — что надо еще мне? И потом, если я напишу, что жизнь моя идет помаленьку — это будет неверно. Даже если напишу, что жизнь у меня хороша, и это будет не точно. Вот если скажу, что жизнь у меня лучше, чем хорошо, попаду в цель. Я вам долго не писал. Это оттого, что ездили мы на учения. Там я увидел море. Оказывается, море не идет ни в какое сравнение е нашей речушкой Корболу-суу: можно целый месяц ехать по нему и не увидеть земли... Дорогие мои родители, братишки, родственники, соседи, вот какое дело было у меня. Что теперь делать — не знаю. Никак не могу обуздать свою голову: я хочу, чтобы она так думала, а она хочет вот этак. По ночам не сплю. И все оттого, что командир мой говорит мне, чтобы я не ехал домой, а остался служить в армии. Майором, говорит, будешь... Я отказываюсь, но он и краешком уха не слушает. Говорит, у тебя большие способности. Вот и спрашиваю у вас совета: остаться ли мне в армии, или вернуться к вам, снова стать колхозным трактористом. Подумайте — этот вопрос ответственный. Отец, вы послушайте мать. Знайте — я не тогдашний Бердан.
Письмо написано вашим сыном. Подписываю собственноручно.
Алдырбасов Бердан».
Отвечать на пего взялись все родичи и сородичи Бердана, вплоть до старушки Унчукпас. Кем та приходится Бердану, Абайым, как ни старался вспомнить, так и не нашел ни малейшей ниточки родства. По такому случаю зарезали барана, а к решению пришли только под вечер. Ответили так: «Дите наше, зеница вашего ока. Не вздумай оставаться, вернись. Не соглашайся, хоть из тебя и генерала пообещают сделать. Знай, лучше нашей Корболу нет места на свете». Этого письма Абайым не видел, но слышал от людей. И вот с тех пор от Бердана ни слуху ни духу. Кто знает, может, в письме-то одна шутка: от Бердана всего жди. Может, он вправду говорил что-нибудь Суркашу? Вот Абайыму на старости вздумалось строиться. А подумать: зачем ему пятистенок? До сих пор жил в насыпушке, и хорошо. Но ведь у каждого человека свои думы, мечты: а может быть... а вдруг... Взять хоть Бердана. Приедет из армии, женится, дети пойдут. Тогда никак ему не жить в одном доме с отчимом. Наверняка лучше, если у каждого из них будут свои дома. Может, и приглянется ему абайымовский пятистенок. Абайым со старухой опять перекочуют в свою избушку. А если и не будет так, то пятистенок — лишь бы построить — все равно он оставит Бердану: пусть хоть живет, хоть сожжет, хоть продаст...
Задумался Абайым, а Гнедко уже почти до вершины перевала Салкындак добрался. Абайым брал в дорогу белую ленту, чтобы привязать ее к березе, которая стоит на вершине перевала, и попросить у духов удачного пути. Проехал, забыл... Абайым остановил Гнедка, вылез из кошевы, снял шапку, поклонился богу гор. Есть ли бог, нет ли его — Абайым так, чтобы твердо, уверенно, не знает. Одно время в молодости активистом, было дело, даже агитировал за атеизм. Потом поспокойнее стал. Он и заклинаний-то твердо ни одного не знает. А в последние годы Абайым пришел к мысли: на перевалах, на вершинах поклоняться надо. Не богу. А хотя бы той же горе Эзим. Вон она какая высокая. Пусть даст уверенность в силе. Почему бы не поклониться этой снежной долине, этой прекрасной шири, где живешь? Ведь это же родина. Почему бы не поклониться от уважения, от любви к ней?
Хребты и хребты. Суровые, снежные, безмолвные. Дальние весело синеют, кажется, что они выкованы из тонкой прозрачной слюды: такие они легкие, воздушные. С чем их сравнить? Изогнувшиеся в смертельной скачке гривы лошадей? Похоже. Спины и плавники огромных рыб, плывущих в неизвестность? И так можно.
А может, это зубья громадных пил, собирающихся разрезать пополам небо?
Между хребтами огромными корытами долины, от долин — бесчисленные ответвления ложков, лощин, ущелий, вниз сбегают реки и речки, а по берегам их растянулись перелески-аралы, И над всем синеет вершина гори Бабырган. Всем горам гора. Так и манят к себе ее крутые уступы, покатые увалы, таинственные кедрачи. Многим эти кедрачи сохранили в грозные времена жизнь. Может, и не исчезли алтайцы благодаря кедрачам: летом каждое дерево схоронит человека, и зимой там весь снег на ветвях висит...
