Сара Батлер - Десять вещей, которые я теперь знаю о любви
Смотрю на розу в ладони, и в памяти всплывает образ Кэла. Однажды он пришел в мой офис с роскошным букетом красных роз. Я отрезала головку у одной из них и положила ее между страницами книги, как школьница. Она у меня до сих пор хранится где-то — во всяком случае, я ее не выбрасывала.
— Вы знали моего отца?
Незнакомец опускает глаза. На нем потрепанный вельветовый пиджак и еще более потрепанные брюки. Си захлопнула бы дверь сразу, как только открыла. Тилли улыбнулась бы, сунула в руку пятерку и тоже закрыла дверь. Но в нем чувствуется что-то знакомое. К тому же если я захлопну дверь, то останусь наедине с домом, затаившимся в ожидании.
— Ты не могла бы пойти со мной? Хочу показать тебе кое-что, если ты не против, — говорит незнакомец.
Я смотрю на дорогу за его спиной. Шон приедет с минуты на минуту. На белом фургоне, с сумкой, полной инструментов. И распотрошит отцовскую кухню.
— Это совсем рядом, — продолжает мужчина. — Уголок в Хэмпстед-Хит.
Он кладет цветок обратно в карман пиджака.
Мы ходили туда с отцом, после церкви. Взбирались на Парламент-хилл с бутербродами в рюкзаке. Их готовила Тилли, а тогда она как раз экспериментировала с начинками: бри с яблоком и имбирным чатни; ветчина с консервированным ананасом, чей сладкий сок просачивался на хлеб. Отец всегда брал с собой термос: зимой он наполнял его кофе, а летом насыпал туда лед и заливал его лимонадом. Привкус напитка всегда был странный: отдавал кофеином. Папа садился на скамейку с видом на город и устремлял взгляд куда-то за горизонт. Порой казалось, будто мыслями он так далеко, что, даже если мы все вдруг исчезнем, он и не заметит. Тогда я подбегала к нему, садилась рядом и принималась громко щебетать, забрасывать его вопросами, заставляя вернуться обратно на землю — к нам, ко мне.
— Мне казалось, сейчас уже выращивают розы без шипов, — сказала я.
В глазах незнакомца загорается надежда.
— Так ты пойдешь со мной?
В памяти всплывает вид с Парламент-хилл, запах травы, прохлада ветра. Засиделась я в этом доме.
— Я вас не знаю, — отвечаю я. — А еще скоро придет Шон. Будет ремонтировать кухню.
Мужчина шаркает ногой по ступеньке, кашляя, как курильщик. Представляю, как он спит на пороге, завернувшись в грязный спальный мешок. Только вот речь у него слишком хороша для бродяги. Незнакомец смотрит на меня так, словно хочет сказать что-то очень важное, но не знает, с чего начать.
— Так вы знали моего отца? — снова спрашиваю я.
Он вздрагивает.
— И поэтому вы здесь?
Он склоняет голову набок, мол, может быть, вполне вероятно.
Я представляю, как Шон срывает кухонные шкафы, и от этой мысли мне становится дурно. Снова смотрю на дорогу, но там никого.
— Наверно, розы теперь и правда выращивают без шипов, — произносит незнакомец. А потом улыбается — и лицо его тут же преображается. И я вдруг вижу его молодым человеком, голубоглазым, полным надежд.
— Мы с отцом ходили в Хит по воскресеньям, — говорю я.
Мужчина кивает и ждет.
Смотрю на краешек бирюзового платья, торчащий из пакета в коридоре. Не надо было вообще надевать его. Снимаю носки, сую ноги в новые шлепанцы и беру связку ключей с крючка в стене.
— Мне нужно вернуться через полчаса, — предупреждаю я.
— Тут недалеко, — отвечает он. — И это очень важно.
Щеки незнакомца заливает краска, и он потирает подбородок — точно так же, как я, когда мне неловко.
— Даниэль, — говорит он и протягивает мне руку.
Пальцы тонкие, как у меня. У Тилли и Си руки папины — плотные, грубоватые. Ногти незнакомца сильно отросли и пожелтели, в ладонь въелась грязь, кожа на ощупь точно крокодилья.
Он шагает куда быстрее и решительнее, чем я ожидала. Следую за ним, немного отставая, — мимо коттеджей на Ист-Хит-роуд и дальше. Навстречу нам идет мужчина, и мне чуть ли не хочется схватить его за рукав и крикнуть: «Смотрите, смотрите, что я творю! Прошу, остановите меня!»
Пока мы идем, Даниэль молчит, и я благодарна ему за это. Спускаемся по холму к пруду, затем снова взбираемся наверх. Ветки деревьев склоняются над нашими головами, шелестят влажной листвой, рассыпают ее нам под ноги. Мы выходим на узкую тропинку, и тут я наконец останавливаюсь:
— Простите. Я не знаю, что я… Мне действительно пора возвращаться. Простите.
— Тут идти всего минутку.
Его голос мягок, как дым костра. А вот хватка, наверно, окажется на удивление сильной. Воображаю, как буду описывать это равнодушному полицейскому. На столе передо мной стоит пластиковый стаканчик с бледным чаем, а я рассказываю: «Понимаете, было в нем что-то такое… родное. Мне показалось, что я могу ему доверять. Нет, не могу объяснить почему».
— Еще минутку, ладно? А потом возвращайся, конечно, я все понимаю.
Даниэль не притрагивается ко мне. Я иду дальше.
Наконец он останавливается. Слева от нас — деревья, справа — высокая трава и вид на Лондон, чуть искаженный изгибом холма. Мимо идет женщина с трехколесной тележкой. Даниэль ждет. Когда она уходит, он смотрит на меня, потом переводит взгляд на деревья:
— Это здесь.
Я следую за ним. Иду по едва намеченной тропинке, перешагиваю через тоненький ручеек, пролезаю между двумя кустами рододендрона. Откуда-то из-за горизонта доносится вой сирены, а с дерева неподалеку — птичья трель. Даниэль сворачивает влево. Я останавливаюсь и смотрю, как он пробирается среди деревьев. Когда он оборачивается, в его глазах я вижу страх ребенка, потерявшегося в толпе.
— Вот, — говорит он и делает жест рукой, словно приглашая меня к себе домой. Среди листьев я мельком замечаю серебряную фольгу и розовый пластик и шагаю внутрь.
За кустами рододендрона обнаружилась незаметная полянка. Землю, похоже, расчистили от веток и листьев, а к веткам привязали всякий мусор. «Напоминает храм», — думаю я. Голубой, зеленый, коричневый, серебряный, вкрапления серебра и золота — все это арками нависает над нами.
Вспоминаю о подарках на крыльце, и сердце начинает колотиться в груди. Даниэль закрывает собой выход, говорит что-то о цветах и буквах. Его глаза перебегают с меня на кусочки пластика и металла, свисающие с веток, и снова на меня. Если меня изнасилуют и убьют, а моя кровь пропитает землю, то я буду сама виновата. Си наверняка подумает так, хоть и не скажет вслух. И в этот раз она будет права.
— Так это были вы, — говорю я. — Но зачем вы приносили мне все это?
Он растерянно смотрит на меня.
— И там, на похоронах… Зачем вы пришли на похороны моего отца? Что все это значит?
Я указываю рукой на странные гирлянды. Даниэль напрягается, а затем сникает, словно я отняла у него что-то. Я не хочу делать больно этому пожилому человеку с тихим голосом и полумертвой розой в руке, но я ничего не понимаю. Мне вдруг очень захотелось домой.
— У меня есть виски, — говорит он. — Я бы хотел сделать тебе чай, но здесь нет розетки.
Он нервно смеется.
Я взвешиваю свои шансы. Я меньше ростом, но моложе и в хорошей форме. А он, похоже, нетвердо стоит на ногах.
— Извините, я должна… — Я быстро перемещаюсь, пытаясь обойти его слева. Чувствую, как его пиджак мягко касается моего предплечья, и собираюсь с духом.
Но Даниэль не двигается. Он отпускает меня.
Снаружи очень светло, и я на секунду теряюсь, будто после киносеанса в разгаре дня: этот странный, неловкий момент, когда выходишь наружу, ныряешь в прохладный, прозрачный воздух и осознаешь, что мир по-прежнему движется дальше, несмотря ни на что.
Я стою и жду, хотя сама не знаю чего. Даниэль остался на поляне: я вижу его сквозь листья. Он кажется ровесником отца, но, подозреваю, на самом деле он немного моложе. Наверно, папин друг или, может, коллега на мели.
Звонит мой мобильный. Шон (строитель). Стоит сейчас возле дома, а рядом — помощник с сумкой с инструментами. Наверно, звонил в дверь, когда я была в логове сумасшедшего. Скорее всего, слегка сердится, но еще не слишком сильно, пока нет. Смотрю на светящийся экран. Телефон прекращает звонить, а потом издает короткий звук, будто запоздало вспомнил что-то.
Я слышу Даниэля. Вижу, как он пробирается между ветвями, и жду. Наконец он подходит ко мне, отряхивая кусочки листьев и земли с пиджака и брюк. Мы стоим на узкой дорожке и смотрим друг на друга.
— Извини… — начинает он и осекается.
— Это был Шон, — я указываю на телефон, — строитель. Сегодня они с помощником собираются выломать папину кухню и поставить новую. Они уже возле дома.
Даниэль кивает:
— Наверно, тебе надо…
— Я сбросила на пол все его бокалы для вина. Все до единого. А потом надела его ботинки и прошлась по осколкам, снова и снова.
Понятия не имею, зачем я ему это все говорю. Он ничего не отвечает. Наверно, думает, что я чокнутая.
Справа от нас, прямо за деревьями, девочка в розовом бегает кругами, раскинув руки в стороны, словно может взлететь, стоит только хорошо постараться. Я думаю о том, что кухонные шкафчики скоро разобьют на куски, сгребут и выбросят прочь, как те осколки бокалов.
